Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий - Валерий Шубинский

Вспоминая о своей службе в Книжной палате, Ходасевич задерживает внимание не только на понятных и естественных для той поры трудностях (нетопленые комнаты, отсутствие канцелярских принадлежностей, необязательность типографий и т. д.), но и на нескольких колоритных библиографических эпизодах. Один из них связан с близким Ходасевичу человеком. Михаил Гершензон допустил непростительную для ученого его уровня оплошность, приняв переписанный рукой Пушкина текст Жуковского за пушкинский. Узнав об ошибке, он вырезал страницы со злосчастной статьей «Скрижаль Пушкина» во всех экземплярах «Мудрости Пушкина», предназначенных для продажи, и попросил Ходасевича задержать отправку обязательных экземпляров в библиотеки. Но Ходасевич не успел исполнить его просьбу: по библиотекам «Мудрость Пушкина» пошла в неурезанном виде. Другой эпизод связан с книгой Николая Бухарина «Экономика переходного периода». «Любимец партии», в то время еще не «правый уклонист», а «левый коммунист», в этой работе, написанной в разгар так называемой «дискуссии о профсоюзах», выражал мысли, не во всем совпадающие с точкой зрения Ленина, который, между прочим, испещрил книгу своими пометками. Желая сгладить противоречия, Бухарин посвятил книгу Ленину и поместил в ней его портрет. Ленин, узнав об этом, рассердился — и из всех экземпляров книги портрет и посвящение вырезали. Ходасевича должно было позабавить такое сочетание политического всевластия с характерно литераторскими приемами и привычками. В отношениях большевистских вождей были нюансы, напоминающие… ну, хотя бы отношения Белого и Брюсова.

Зимой 1920 года Ходасевичу пришла в голову мысль добыть у властей помещение, в котором можно было бы разместить обе конторы (Книжную палату и московскую редакцию «Всемирной литературы») и самому с семьей поселиться. Жизнь в полуподвальном этаже становилась все более мучительной К тому же жители полуподвала находились, как многие в то время, под вечной угрозой «уплотнения». Первая попытка относится к лету 1919 года. Тогда, 3 июля, отчаявшийся поэт написал письмо Каменеву, которое стоит процитировать:

«Минувшую зиму провел я в валенках, под шубой, сбившись с семьей в одну комнату, отопляемую самоварами и теснотой. Мечтал о лете, как времени для работы. Оно настало, и преодолевая всякие препятствия: полуголодную жизнь, двухнедельную испанку, отсутствие света, дальние расстояния, хлопоты с мобилизацией (я дважды получил освобождение, как незаменимый работник, и пять раз белый билет по болезни, а 11 июля буду продлевать все это еще по разу), — словом, борясь со всеми затруднениями, я было принялся за работу. Но теперь — новая беда.

Живу я с женой, пасынком 12 лет и прислугой (жена служит). Но горе в том, что эти четыре человека (включая меня) размещены в клетушках, из которых ни в одной не поставишь двух кроватей. Но их целых шесть, что, на бумаге, делает меня прямо-таки буржуем. Поэтому, несмотря на подвал, жилищный отдел хамовнического Совдепа решил меня „уплотнить“, поселив ко мне других жильцов из этого же дома. Это значит, что пока тепло и можно пользоваться всей квартирой, я, нервничая и слушая за перегородкой идиотские обывательские разговоры о муке, дороговизне, „кооперации“ и т. д., вновь буду лишен возможности работать, а с наступлением холода, когда едва ли не всем, с новыми жильцами вместе, придется перебираться в две, а то и в одну комнату, — настанет для меня жизнь вовсе невыносимая. Даже служба моя требует домашней работы, т. е. тишины, которой я не смогу добиться от чужих людей. Отнять у меня тишину в доме — тоже, что лишить столяра верстака, рабочего выгнать с фабрики. <…>

Простите, что беспокою Вас. Мне совестно это делать, зная, как Вы заняты. Но я все же надеюсь, что зная писательское житье не понаслышке, Вы захотите что-нибудь сделать для меня и моей семьи, для избавления нас от этого бедствия. Я не преувеличиваю. Ольга Давыдовна зимой не раз спрашивала, „не нужно ли мне чего-нибудь“. Я благодарил, говоря, что у меня все есть. Но вот — теперь истинная беда: я лишусь возможности работать. Это ужасно и морально, и материально»[406].

В этом письме интересно все: и те внешние обстоятельства, о которых в нем говорится, и тон, которым поэт обращается к московскому «градоначальнику», в котором он видит (или делает вид, что видит) не только представителя «рабочей» власти, но — прежде всего — бывшего коллегу-литератора. Каменев в тот раз помог; естественно, что и полгода спустя поэт обратился к нему же. На сей раз прием прошел неудачно: председатель Моссовета Ходасевичу вежливо отказал: «Конечно, письмо в жилищный отдел я могу вам дать. Но поверьте — вам от этого будет только хуже. <…> Сейчас они просто для вас ничего не сделают, а если вы к ним придете с моим письмом, они будут делать вид, что стараются вас устроить. Вы получите кучу адресов и только замучаетесь, обходя свободные квартиры, но ни одной не возьмете, потому что пригодные для житья давно заняты, а пустуют такие, в которые вселиться немыслимо. <…> Конечно, у них есть припрятанные квартиры. Но ведь вы же и сами знаете, что это — преступники, они торгуют квартирами, а задаром их вам никогда не укажут»[407].

Тогда же поэту пришлось вытерпеть долгий светский разговор с Ольгой Каменевой. Ходасевич со смешанным чувством вспоминал годы спустя об этой женщине, «недаровитой и неумной», добродушной и лицемерной, привечающей писателей, рвущейся ими поруководить, задающей им «шпионские» вопросы друг про друга, обожающей побеседовать «о культурном», но притом — нежной матери. Матери четырнадцатилетнего мальчика, которого «как-то на Волге товарищ Раскольников одел по-матросски». («Также точно, таким же матросиком, недавно бегал еще один мальчик, сыну ее примерно ровесник: наследник, убитый большевиками, ребенок, кровь которого на руках вот у этих счастливых родителей»[408].)

Очерк «Белый коридор», только что процитированный, написан в 1937 году, примерно в то время, когда свершилась судьба всех: и самого Каменева, и его лично мало в чем виноватой жены, и совсем уж ни в чем не повинного сына. Думал ли об этом Ходасевич? Предвидел ли участь «товарища Раскольникова», да и знаменитого брата Ольги Давыдовны? Одно можно сказать достоверно: он не мог видеть в большевиках, как Мережковские, уэллсовских марсиан. Он хорошо знал их и видел: перед ним не демоны, а люди. Не лучшие из людей, но достаточно понятные — типичные доктринерствующие русские интеллигенты, местами тронутые «декадентщиной», во многом похожие на тех же Мережковских. Он знал личные слабости и пристрастия большевистских вождей, тонкости их взаимоотношений, зачастую восходившие к эмигрантским бытовым склокам. И уже став врагом Совдепии, он хотел, да не мог отделаться от этого человеческого отношения и понимания.