ЕВАНГЕЛИЕ ОТ КРЭГА - Ольга Ларионова

Хлебные делянки оказались полянами, усеянными короткими трубчатыми пеньками; на Лилевой дороге, говорят, тоже встречались такие деревца, что срубишь – а в середине мякоть желтоватая, она как высохнет, так и пригодна в пищу, хоть вареная, хоть молотая в муку. Но своими глазами он видел это впервые, и ему снова стало хорошо, потому что он шел по тропе, доселе ему неведомой, и встречал если и не чудеса и диковины, то во всяком случае то, чего не ожидал, будь то лесинка в роще или былинка в поле. И спутница шла молча, придерживая на поворотах золотистую юбочку-разлетайку. После делянок лес пошел богатый, широколиственный, наполненный таким ветряным гулом, словно над верхушками проносился нечувствительный внизу ураган. Но, приглядевшись, Харр понял, что это шлепали друг о друга листья, толстые, как пухлые ладошки, и их шум совсем не мешал птицам, сливавшим свой щебет с переливчатыми руладами каких-то мелодичных трещоток, лишь отдаленно напоминающих слабосильных степных цикад его родимой Тихри.

– А орехи тут имеются? – снова спросил Харр, для того чтобы прервать непонятное молчание Мади.

Она вскинула смуглую руку и, не оборачиваясь, указала куда-то вверх. Он даже голову не стал задирать – поверил.

И снова расступилась перед ними поляна, вся устланная широкими, как у водяной лилии, листьями.

– Режь под корешок, господин, – сказала Мади, – и выбирай покрупнее.

Листья росли прямо из земли тугими пучками; Харр ухватывал черенки одной рукой, другой подрезал под корень и кидал в сетку. У Мади ни ножа, ни кинжала, естественно, не имелось, и он кивнул ей – отдохни, мол, в тенечке, я и сам управлюсь. Управился в два счета, подошел, волоча за собой сетку, и опустился рядом, прислонившись спиной к ноздреватой упругой коре громадного краснолиственного орешника – во всяком случае, кто-то вверху, невидимый, звучно щелкал клювом и сыпал вниз скорлупу.

– Хочешь, слазаю за орехами? – предложил он.

Мади молча покачала головой.

– Да что с тобой? Язычок от жары распух или ты только при Махиде болтать горазда?

Она подтянула коленки к груди и охватила их руками. И до чего ж красивые руки, строфион меня залягай!..

– Когда я спрашиваю тебя, господин мой, ты досадуешь.

– Да потому и досадую, что все про одно да про одно. Ну спроси ты меня про золото голубое, про анделисов пестрокрылых, про чернавок обреченных… Я же до вечера тебя тешить буду!

– То не надобно мне, господин.

– Ну да, про бога единого тебе только и занятно. Точно ты уже старуха плешивая да тощегрудая. Не пойму только, чем тебе твой-то не пришелся? Корми себе птах лесных, с птенцами их тешкайся… Что тебе не ладно?

– То не ладно, что чужие это птенцы, а своего, единственного, мне у моего бога не вымолить…

Харр не сумел удержать глумливый смешок:

– Неужто не просветила тебя подружка твоя шалавая, что на сей предмет не бог надобен, а… гм…

Она вдруг упруго поднялась и замерла перед ним, вытянувшись в струнку.

– Господин мой Гарпогар, – зазвенел ее напряженный – вот-вот оборвется голосок. – Я прошу тебя: сделай так, чтобы у меня родился мой маленький!

Он от изумления присвистнул так, что птицы окрест затихли, а сверху перестала сыпаться ореховая скорлупка:

– Тю! Дура-девка – сейчас надумала?

– Нет.

– А когда же?

– Когда ты мне ожерелье свое надел. И не сама надумала – пирль мне прощебетала.

– В голове твоей дурной пирлюхи завелись, вот они и нашебуршали! Лихолетец я тебе, что ли? Придет твоя пора, девка ты пригожая, и будет все чин-чинарем, найдешь себе по сердцу…

– Не найду, поздно будет, – голосок ее потерял прежнюю напряженность, и в нем задрожали дождевые капли. – Шелуда отвозил рокотан в Межозерный стаи, а там мудродейка живет, что гадает по рожкам горбаней черномастных. И предсказала она, что жить еще Иоффу тридцать лет без одного года. А тогда я уже перестарком буду, никто меня не возьмет. И младенчики у таких вековух только мертвыми рождаются…

– Ну-ну, – оборвал он ее, чувствуя, что любвеобильная его душа совсем не к месту начинает покрываться горьковатыми росинками жалости. – Нашла кому верить – ворожейке корыстной! Твой дед от силы год проскрипит, а там и дуба врежет, это как пить дать. Видал я его на холме. Так что будешь ты первой невестой на все Зелогривье – и богата, и краса писаная. Что еще?

– Нет, господин мой. В роду у Иоффа все долголетки, а богатство его Шелуда унаследует. Потому и прошу у тебя…

Его даже пот холодный прошиб – сколько баб за свой век поимел, и ни разу конфуза не случалось. Но чтоб вот так, по заказу…

– Да едрен-строфион! – не выдержал Харр, у которого где-то внутри беззвучно покачивались чашечки весов: на левой, что ближе к сердцу, лежала жалость, на правой – несовместимость самого сладкого, что ни есть на человечьем веку, с расчетливой, хоть и бескорыстной сделкой. – Да ежели тебе так уж невтерпеж, заводи себе дитятю от первого встречного-поперечного; дед у тебя богатый, где внучку кормит, там и на правнучка достанет.

– Вот ты и встретился мне, господин. Только… Разве ты не знал, что Иофф мне не дед? Он мой муж.

Харр так и подскочил, оттолкнувшись поджарой задницей от усыпанной сухими листьями земли. Левая чашка весов круто пошла вниз.

– Да не будь он старый хрыч, что от ветру качается, – я б его собственной рукой пришиб! Девчонку несмышленую под боком держать – ни себе, ни другим!

– Не надо пришибать, господин мой Гарпогар, мой муж меня хорошо кормит, он и маленького моего выпестует. Только б родился!

– А я б на твоем месте не был так уверен! Знаю я пердунов этих замшелых, что до малолеток охочи: у них вместо совести шиш ядреный, крапивой утыканный!

– Напрасно ты так, господин мой, Иоффа лаешь, его не ведая. Он один на все Многоступенье рокотаны ладит, а чтоб они сладкозвучны были, он красотой должен быть окружен, куда глаз ни положит. У нас и утварь вся в доме изукрашенная, и цветы по стенам небывалые…

– И тебя, значит, выбрали, как миску расписную… – снова капнуло на левую чашку весов.

– Да, господин, – сказала она простодушно, – амант наш лесовой по всем станам искал, вот и выбрал меня. А сколько лет мне было – это Иоффу без разницы. Он ведь на меня только глядит, прищурясь.

Вот и Харр поглядел и невольно прищурился: стояла она как раз супротив солнца, и реденькая ее юбчонка, и накидочка наплечная – все это просвечивало насквозь, четко обозначив силуэт ее юного тела, пряменького, как щепочка. После роскошной Махиды такую обнять – что после доброго вина сухим кузнечиком закусить.

Эстетические принципы разборчивого менестреля весомо легли на правую чашу весов, и она угрожающе потянулась книзу.