Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

– Ваша племянница? Это точно?

– Разумеется.

– И где она сейчас?

– Вы с ней знакомы?

– С Эммой – да. А… как вы сказали, с Кристиной? Нет, незнаком.

– Так почему я должен вам докладывать, где она?

– Я готов поклясться, что тут была Эмма, – обратился Далмау к матери: та тоже подошла к лотку, где торговец, не вставая с ящика, что-то отвечал женщине, которая приценивалась к птице.

– Я тоже, сынок, я тоже, – покривила душой Хосефа.

В тот вечер он опять не остался ужинать дома. Чуть не поссорился с матерью из-за Эммы. До сих пор был уверен, что видел именно ее, и совсем забыл, какую суровую отповедь выслушал в свое время от Хосефы. Почему он должен выбросить Эмму из головы? Ведь, вспомнил он, таков был ее совет.

– Почему? – допытывался Далмау. – Скажите мне, мама.

Хосефа хранила молчание. В какой-то момент у лотка с цыплятами сердце ее дрогнуло при мысли, что Далмау и Эмма снова соединятся. Но поняла, что этим надеждам не суждено сбыться. Эмма беременна, более того, она сбежала. Достаточно ясно дала понять, что даже видеть не хочет ее сына. Так Эмма решила, и решение это следовало уважать.

– Ты ей достаточно попортил жизнь, – изрекла наконец Хосефа.

– Мама!

«Но это так!» – упрекал себя Далмау, сидя в какой-то столовой за круглым столом и поглощая на ужин все ту же escudella i carn d’olla[17]. По мере того как проходило время, соседи менялись, но он ни с кем не заговаривал. Люди садились справа или слева, о чем-то спрашивали, но он не отвечал. Некоторые были настырны. Все напрасно. Он ушел в себя, воображая, как гиены, о которых говорила мать, рассказывают ей о его ночах в кафешантане, или в борделе, или под утро попросту в канаве. И он пил, потому что вино и крепкие напитки помогали похоронить заботы, но мысли все время возвращались к Эмме. Он не хотел ей портить жизнь, как он мог причинить ей вред, если всегда так любил? Вдруг до него дошло, что скоро два года, как умерла Монсеррат. Два года! За этой внезапной вспышкой сознания последовало горькое откровение: он подвел трех женщин своей жизни, мать, сестру и невесту. Одной только trinxeraire Маравильяс, кажется, не в чем было его упрекнуть: она появлялась как-то вдруг, в самом неожиданном месте, то утром, под ярким солнцем, заливающим своими лучами Пасео-де-Грасия, как будто богачи для себя откупили, присвоили все права на солнечный свет; то в предрассветный час в самом темном и смрадном закоулке старого города. На испитом, исхудалом и грязном лице Маравильяс появлялся робкий намек на улыбку, и Далмау в награду подавал ей несколько монет. Смутное, почти болезненное воспоминание: trinxeraire и ее брат куда-то ведут его ночью, но куда, он уже не помнил. Вот все, что у него оставалось: нищенка, которая улыбалась ему и помогала куда-то дойти, когда он напивался. Далмау вздохнул. Взглянул на мужчину, сидящего справа, и заключил, по его одежде, по пятнам на блузе, что он работает на заводе, имеет дело со станками и машинным маслом. Он шумно прихлебывал суп. Рабочий представился, когда садился, это Далмау помнил, но имя как-то пропустил мимо ушей.

– Меня зовут Далмау, – вдруг объявил он, как будто прошло всего несколько минут.

Рабочий не донес ложку до рта, с нее капало в миску.

– Далмау, – повторил он задумчиво. – Поздновато вступаешь в разговор, парень.

И продолжил хлебать свой суп.

Ночью, вдали от столовой, среди дыма, музыки, криков и смрада какого-то притона, которого Далмау не узнавал, хотя бывал там неоднократно, когда сознание вины и совесть тонули в спиртном, он вынул свой альбомчик и зарисовал рабочего, сидевшего справа и хлебавшего суп: было видно, как ложка дрожит в нарисованной руке.

На следующий день он вернулся на Рамбла-де-Каталунья, на ярмарку птицы: беззубый старик сидел на своем ящике, а рядом стояла толстая, некрасивая девица, которую никак нельзя было перепутать с Эммой.

Глаз и ложка. Рабочий. Здание. Шлюха. Непризнанный писатель. Портрет друга. Еще одно здание. Цветок… увядший. Портрет еще одного друга. Да правда ли они друзья ему? Этими рисунками и многими другими Далмау заполнял листы альбомчика между рюмками, и тостами, и уплывающими воспоминаниями. Далмау пил все больше, и настал день, когда он принес бутылку водки в мастерскую. «Так мне лучше работается», – оправдывался перед самим собой. И верно: воображение парило, творческой силы прибывало; после пары стаканов водки исчезали робость и опасения, его уже не сковывали ни личный пример, ни шедевры таких гениев, как Гауди, Доменек, Касас или Нонелл.

А когда в середине дня дон Мануэль приглашал его к себе домой обедать, алкогольные пары выветривались и Далмау мог вести себя пристойно, пока не добавлял за столом пару бокалов вина. Тогда, осовев, ссылался на усталость. «Мне никак не удается заснуть». «Моя мать болеет, я за ней ухаживаю», – выдумывал он. Стал присоединяться к послеобеденному сну, которому предавались дон Мануэль и преподобный Жазинт, в те дни, когда приходил туда обедать; дон Мануэль спал в своей спальне, а монах – в кресле, в небольшом зале, примыкавшем к столовой; там, когда опускали жалюзи, царила полумгла. Преподобный не досаждал Далмау: едва скрестив руки на животе и закрыв глаза, монах погружался в глубокий сон. Вот Урсула та досаждала: когда весь дом впадал в дремоту, донья Селия, сидя в эркере, нависавшем над Пасео-де-Грасия, клевала носом над рукоделием, которое выскальзывало у нее