Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

где развернулись базары и бойко шла торговля с лотков. В магазинах тоже постарались украсить витрины, чтобы привлечь покупателей, которые переходили с места на место под крики продавцов, расхваливающих свой товар; на Ла-Рамбла продавали нугу и сезонные фрукты; на улице Кортес – скобяные изделия. Хосефа стала перебирать наперстки и ножницы. «Хотите, я вам что-нибудь подарю?» – предложил Далмау. Она, улыбаясь, покачала головой. На широкой площади Конституции, которая простирается между двумя великолепными зданиями, муниципалитета и судебной палаты, где много веков назад располагался Женералитат Каталонии, продавали фигурки для вертепов и рождественские украшения. Мать и сын влились в поток, струящийся от столика к столику, и не могли налюбоваться. Фигурки Девы Марии, младенца Иисуса, святых, ангелов, пастухов… тысячи статуэток из обожженной глины предлагались барселонцам на этом базаре. Далмау не мог не выделить некоторые работы, в самом деле прекрасные, первосортные, даже поинтересовался, кто их автор, а мать слушала с таким вниманием, будто ей читали лекцию.

Настал полдень, и Далмау повел мать пообедать. Поели они на улице Ланкастер, уже в Равале, между улицами Арк-дель-Театре и Конде-дель-Асальто, в таверне «Талль де Бакалья» – «Кусок трески», скромном заведении, где подавали только эту рыбу и где за несколько сентимо можно было получить кусок трески, жареной или в соусе, по вкусу посетителя, плюс хлеб и вино.

Потом они пошли людными улицами в сторону бульвара Индустрии, где продавали живых индюшек, потом оказались на Рамбла-де-Каталунья, где торговали другой домашней птицей и дичью. Опускались декабрьские сумерки, становилось темно и холодно. На Рамбла-де-Каталунья еще не провели освещение, и многие торговцы зажигали у своих лотков керосиновые лампы и свечи.

– Может, купим цыпленка? – предложил Далмау матери, разглядывая скорее мощные здания, выстроившиеся вдоль улицы, чем развернувшийся на тротуаре рынок.

Этот невинный вопрос оглушил Хосефу, пригвоздил ее к месту. А если Эмма торгует там? Вполне можно предположить, что ее патрон не пропустит такую ярмарку разной птицы.

– Пойдем отсюда, – решительно заявила она.

Далмау изумленно воззрился на мать:

– В чем дело?

– Я устала, сынок. Пойдем отсюда, пожалуйста.

Хосефа не смотрела на сына. Вглядывалась в темноту, в толпу, которая их окружала. Далмау проследил за ее взглядом.

– Вы пока можете присесть, а я схожу, – предложил он, не сводя глаз с лотков.

– Слишком холодно, Далмау, – перебила она. – Я не хочу садиться. Я хочу вернуться домой.

– Хорошо, как скажете, – уступил Далмау.

Хосефа вздохнула с облегчением. Она не могла ничего сказать, она обещала Эмме: та забеременела от каменщика. Эмма перебралась к мужчине, с которым поддерживала отношения. Она уже давно рассказала об Антонио, может, без того пыла, какой обычно вкладывала в свои признания, но и не без намека на нежность и с надеждой на будущее, что не укрылось от Хосефы. Потом сообщила о беременности. До того как Эмма познакомилась с каменщиком, даже когда только начинала выходить с ним, Хосефа в глубине души питала надежду, что Эмма вернется и сумеет наладить жизнь ее сына. Думала об этом много раз, когда напрасно ждала его по ночам или слышала, как он приходит пьяный. Это желание крепло, когда по утрам она замечала лиловые круги под глазами сына, слышала его хриплый, прерывающийся голос, следила за мучительно замедленными движениями. Нужно, чтобы рядом с Далмау была хорошая женщина. Но мечта развеялась прахом меньше месяца назад, когда Эмма навестила ее с уже заметным животиком. Она просила ничего не говорить Далмау, а ведь Хосефа и ее любила, как дочь, почти что удочерила после смерти ее отца.

– Мама! – Далмау схватил ее за руку. – Это не?..

Хосефа напрягла зрение. Они стояли на другой стороне бульвара, но да, это была Эмма. Они уже проходили по той стороне, но, видимо, в толчее ее не заметили. «Вот невезение!» – подумала Хосефа. Оставалось три или четыре лотка до конца улицы, и пожалуйста, вот она, Эмма, явно в положении, держит цыпленка за лапы, торгуется с какой-то парой. Рядом, на ящике, сидит старик.

– Эмма! – вскрикнул Далмау.

Та обернулась, услышав свое имя, и сначала увидела Хосефу, которая бессильно развела руками: мол, все вышло случайно, она этого не хотела. Потом взгляд ее упал на Далмау, и тот снова окликнул ее:

– Эмма!

Но тут какая-то компания подошла и скрыла Эмму с глаз Далмау. Тот стал пробиваться к лотку с цыплятами. Толкнул какого-то старика, тот возмутился. «Осторожнее!» – буркнул он. Далмау будто не слышал. Двое молодых вступились за старика, обернулись к Далмау, видя, что тот продолжает напирать. Хотя прохожие и загородили ему путь, он даже не глядел на них, глаз не спуская с того места, где заметил Эмму, которую теперь скрывала еще более плотная толпа: люди шли в том и в другом направлении, останавливались перед лотками, делали покупки на Рождество. Потеряв ее из виду, Далмау впал в отчаяние. «Извинитесь», – потребовал один из мужчин, задержавших его. «Прошу прощения», – покорно проговорил Далмау, пытаясь проскользнуть между ними. Его пропустили. Он побежал, расталкивая толпу, и наконец добрался до лотка с цыплятами. Там сидел старик на своем ящике, больше никого.

– А где же девушка?! – закричал Далмау.

Старик поднял голову.

– Кристина? – переспросил Матиас.

– Не Кристина, нет. Эмма! Девушку зовут Эмма.

Старик осклабился, показав пять черных, кривых зубов, какие оставались у него во рту.

– Жаль вас огорчать, – сказал он, – но ее зовут Кристина. Будьте уверены. Я давно ее знаю, можно сказать с рождения. Она