«Герой нашего времени»: не роман, а цикл - Юрий Михайлович Никишов

писателем <?>. Не во внешнем благополучии или неблагополучии здесь в конечном счете дело! Неблагополучие неприкаянного человека сидит внутри его души!

Неприкаянный человек ищет, но не находит смысла… Человек поскромнее может уточнить: не о жизни вообще идет речь, а только о моей личной. Личность же помасштабнее может замахнуться и на жизнь человеческую вообще»444.

Такое истолкование типа слишком расширительное. Совсем игнорируется фактор времени и обстоятельств. А название заслуживает поддержки.

Умением подводить итоги и одновременно ставить новую исследовательскую задачу привлекает статья И. И. Виноградова «Философский роман Лермонтова»; у нее необычная судьба. Статья была опубликована в 1964 году в журнале «Новый мир». Двадцать лет спустя эта статья открыла книгу литературно-критических статей автора (1987). Но это не просто перепечатка. Сохранив былую основу, статья удвоилась в объеме и фактически разрабатывает объявленную тему заново.

«…Судьбой своей, безотрадной и горькой, и всем складом внутреннего своего мира Григорий Александрович Печорин полностью принадлежит, конечно, своему времени. Типический характер последекабристской эпохи, “лишний человек” 30-х годов — таким он прочно вошел в наше сознание еще со школьной скамьи, таким закрепился в нашей памяти. А потому столь же привычной стала уже, кажется и та интонация сочувственного, но вместе с тем как бы и несколько снисходительного сожаления, которая обычно появляется, когда речь заходит о значимости человеческой судьбы Печорина и его собратьев…»445. «Эти “лишние люди” не сумели найти достойного применения своим силам?.. Но ведь это применение можно было найти!» (с. 11), — как нашли его Герцен, Огарев, Чаадаев. Только много ли было таких? «И выходило неотразимо, что Печорин должен был вызывать в нас лишь некое смешанное чувство горестного сострадания ему и одновременно горестной ему укоризны…» (с. 12). «По логике выходило вроде бы именно так. Но — только по логике» (с. 13).

Какими чуткими оценочными весами пользуется исследователь! Сострадание и укоризны — это, разумеется, контрастные чувства, но оба уравновешиваются эпитетом «горестные», а потому очень трудно их сбалансировать: чаши весов реагируют на «чуть-чуть». Но самое примечательное — неуемность исследователя. Найдена (пусть знакомая) формула. Для многих это вполне достойная цель. А этому мало! Даже самому еще не все понятно: чего-то в привычном не хватает; стало быть, надо продолжать поиск.

Вновь допрашивается герой. «…Была в нем какая-то несомненная притягательная сила, какое-то будоражащее душу, загадочное, но властное обаяние. <…> Это было, бесспорно, пусть не очень отчетливое еще, но явственное ощущение некоей таинственно-загадочной, но несомненной нравственной истины, которая таилась в образе Печорина и манила нас своей жизненной для нас нужностью и безотлагательностью» (с. 14).

Поиск приведет к ответу. Мы к нему придем. Но прежде еще нужно непосредственно присмотреться к герою.

Печорин на рандеву

Я преломил для этого раздела заголовок известной статьи Чернышевского о повести Тургенева «Ася» не для того, чтобы сопоставлять героев, но для того, чтобы воспользоваться методологией критика: рассмотреть социальный облик героя через его интимную жизнь. «Опять за старое!» — слышу я иронический голос исследователя-новатора: «Критики (и доверявшая им литература) подвергли печоринский тип санации, излечили от “болезни” либертинизма и превратили его в нравственно близкого русскому читателю “страдающего эгоиста”»446. Я уже ссылался на эту статью, где затронуты и серьезные проблемы; добрался, наконец, и до той, которая вынесена в заглавие, но тут с автором мне не по пути. Не сойдемся в методологии. У автора выделена частность («сюжет с княжной Мери») — Печорин подан как тип. А у него были еще истории (всякий раз другие!) с Верой, с Настей, с Бэлой (по замечаниям в дневнике и еще с какими-то непоименованными женщинами). Да не за подвиги любовника Печорин выведен Лермонтовым в герои времени! И в самом диапазоне любовных отношений героя было бы не лишним разобраться.

Но, говорят, хватит про «героя времени»! Догоняем Запад, где «о Печорине-любовнике, несущим своим жертвам страдания и смерть, писали многие»447. Заметен Оге Хансен-Леве. «В большой статье, очень удачно озаглавленной “Печорин как женщина и лошадь”, Хансен-Леве подробно рассматривает борьбу за власть, борьбу полов — в гетеро- и гомоэротического плана — в которую Печорин превращает любовь, вписываясь одновременно и в свою эпоху, и в мифический облик вечного совратителя-разрушителя — Дон-Жуана — Демона. Хансен-Леве подчеркивает, что Печорин обладает чертами вампиризма, садизма, каннибализма…» (с. 98).

Л. Геллер считает, что печоринскую фразу «я понимаю Вампира» «надо понимать символично, конечно, но более буквально, чем принято» (с. 98). И все (якобы!) сходится. «…Живя с Печориным, прекрасная черкешенка постепенно хиреет, бледнеет, теряет силы, не покидает комнаты…» (А Казбич похитил ее на берегу речки). Бледнеет и сохнет Мери. Но обе женщины страдают не от того, что силы тратят на любовь к избраннику; как раз наоборот: Бэлу ужасает в Печорине угасание любви к ней, а Мери никак его любви не дождется. «Вера — отмеченная родинкой, как колдунья, закутанная при встрече с Печориным в черную шаль — безнадежно больна, обречена, и она исчезает, не позволив себя догнать. В ней сочетаются все признаки призрака. Неожиданная страсть Печорина к ней получает несколько болезненный, если не патологический оттенок» (с. 99). В «Фаталисте» герой проходит мимо любовницы… «Эта подробность — обманутое ожидание женщины, — данная мелким масштабом, позволяет крупно выделить в Печорине его большее влечение к смерти <?>, чем к любви. Но ведь это и пристало вампиру. Вампир есть оживший мертвец, или живой, постоянно переживающий смерть» (с. 99). Так ведь (!) «еще до середины книги мы узнаем о смерти героя, которую сам он давно ожидал и по-видимому многократно пережил; такова одна из особенностей вампира — умирать и постоянно возрождаться к подобию жизни» (с. 100). Вампиризм Печорина не упускает из виду М. Вайскопф448.

Л. Геллер не прочь поиграть со словами. «Легко заметить анаграмму “черепа” и фамилии героя, написанной через “е”…» (с. 99). «Написание через “о” подчеркивает созвучие с “чортом” или “чорным”. Более интересно, что в фамилии всегда <?> прочитывается и “печь”» (с. 100).

Волна воображения всюду достает: «издатель-рассказчик сам ведет себя как вампир: известие о смерти Печорина его “очень обрадовало, оно давало право печатать эти записки”: иронично-скрытая метафора писательства, превращающего все в бумажные призраки» (с. 100).

Я понимаю, что не переведутся любители увлеченно играть с бумажными призраками, умножая число таких призраков (что поделаешь — «Играй, Адель!»), но остаюсь по старине с теми, кто в виртуальных изображениях персонажей прозревает жизнеподобие, а не сонм призраков и всякой чертовщины.

Наше исследование не обошлось без уточнения социального