Земля, до восстребования - Евгений Воробьев

65

Этьен еще раз перечитал записку, переданную через Ренато:

"Приказываю подписать прошение о помиловании..."

Отдавая приказ, Старик был знаком с донесением Гри-Гри:

"...Этьен ведет себя в тюрьме геройски. Его побаивается дирекция, его уважают другие заключенные. По сообщению итальянских друзей, был случай, когда заключенные объявили голодовку, и за это вожаки получили пятнадцать суток карцера. Этьен в это время лежал в тюремном лазарете. Но он оттуда обратился к директору тюрьмы и потребовал, чтобы и ему дали карцер в знак солидарности с остальными".

После очередного свидания Ренато с Орнеллой Этьен получил новую записку:

"Прошу подтвердить получение приказа. Напомни мне, сколько месяцев тебе осталось сидеть. Пойму этот как знак, что приказ получен и принят к исполнению. Отказ подать прошение многое испортит. Шкурничества в подаче прошения никакого нет. Объясни это всем товарищам по камере.

С т а р и к".

Приказ Центра совпал с новым вызовом в дирекцию тюрьмы по поводу того же самого прошения о помиловании. После первого предложения, сделанного капо диретторе две недели назад, номер 2722 ответил:

- Просьбу о помиловании может подать виновный, когда он просит милости. А я виновным себя не признаю.

И снова Джордано был приторно учтив и любезен, снова угощал заключенного 2722 сигаретами, снова уговаривал:

- Мы вас поддержим. Мы даже напишем, что вы себя примерно ведете. Хотя мы оба знаем, это далеко не так. Мы уже несколько раз с вами ссорились.

- Значит, вы считаете, что мы несколько раз мирились? Нет, я с вами не мирился. Я с вами в вечной ссоре на все оставшиеся мне семь лет пребывания под вашей крышей.

- Семь лет могут превратиться в несколько месяцев. Нужны лишь ваше раскаяние, правда о самом себе, и тогда вы можете рассчитывать на милосердие.

- Чем более нелепы законы и чем более жестоки судьи, тем нужнее знаки королевской милости осужденным, - Кертнер насмешливо глянул на портрет Виктора-Эммануила, висящий на стене напротив дуче. - Это случается, когда король начинает тяготиться своей репутацией деспота и хочет прослыть милосердным...

- Номер 2722, я запрещаю неуважительно говорить о короле! - У Джордано побагровела морщинистая лысина. - Еще одна фраза - и... - он указал пальцем на дверь.

- Вы меня не поняли. Милосердие - это добродетель, которая прекрасно дополняет строгость короля. Но при чем здесь законодательство? Это только при беспорядочной судебной практике король или дуче даруют прощение тому, кого суд признал преступником. По-моему, у вашего Чезаре Беккариа тоже что-то говорится по этому поводу.

- Мы, итальянские юристы, чтим мудрого Чезаре.

- А я уверен в том, что дуче, - Кертнер небрежно кивнул на портрет Муссолини, висящий против портрета короля, - невнимательно читал миланского мудреца. Или вы полагаете, Беккариа не был участником фашистского похода на Рим только потому, что жил в восемнадцатом веке?.. Прощение, помилование - весьма желанные атрибуты верховной фашистской власти. Но хорошо, когда милосердие становится добродетелью законодателя, судьи, тюремщика, а не снисходит свыше по прихоти или по капризу властителя. Хотите убедить себя, меня и всех, что только двое в Италии способны делать добро - король и дуче. Вы не находите, что я прав?

- Мне трудно с вами согласиться, хотя с юридической точки зрения...

- А что значит - простить преступление? - перебил Кертнер, возбужденный спором. - Значит признаться, что мера наказания не являлась необходимой. Значит подлинным злодеям вселить надежду на безнаказанность. Если одних простили, то сурово наказывать тех, кого не простили, - не столько оберегать правосудие, сколько злоупотреблять своей силой... Вот вы уговариваете меня подать прошение королю и дуче о помиловании, хотя при этом, наверное, считаете, что мне вынесли такой жестокий приговор справедливо. Но как можно даровать прощение, оказать королевскую милость такому матерому преступнику?! Значит, вы согласны жертвовать общественной безопастностью в пользу отдельного лица. Такое помилование лишь создаст и укрепит общее представление о безнаказанности, о беспорядочном судебном терроре в Италии...

Кертнер увлекся своей речью и не заметил, как капо диретторе нажал кнопку звонка, не заметил, что за спиной открылась дверь и стражник готов вывести заключенного 2722 из кабинета.

Капо диретторе подал стражнику знак, тот схватил Кертнера за руку выше локтя.

- Я и не подозревал, синьор Джордано, что вы такой опытный спорщик, успел сказать Кертнер, выходя. - Самый веский довод в нашем споре вы приберегли к концу.

"Как только я признаюсь в своем гражданстве, - размышлял Этьен, подымаясь по лестнице к себе в камеру, - будет устроен новый процесс. Меня обвинят в сокрытии правды от правосудия во время первого процесса. Может, как раз этого и добивается двуличный Джордано..."

Тюремщики внимательно следили за теми политическими, кто пал духом. Их изолировали, переводили в одиночки, и, если они подавали прошение о помиловании, - довольно быстро освобождали. Но коммунисты после этого не считали их товарищами по партии. Было строгое партийное указание: прошений на имя дуче и короля не подавать, это равносильно дезертирству, предательству, признанию фашистского режима. Каждое прошение о помиловании помогало ОВРА и чернорубашечникам отделять нестойких антифашистов, раскаивающихся, случайных бунтарей от убежденных революционеров, от тех, кто не собирается прекращать борьбу. Каждый акт раскаяния - торжество фашистов над своим противником.

Человек без позвоночника смотрел на свою подпись под прошением так: "Почему я должен отказываться от освобождения из тюрьмы или сокращения срока заключения из-за такой пустячной формальности?"

Однако заключенный 7047 Антонио Грамши не считал это формальностью! Политические в Кастельфранко знали, что он стойко отказывался от предложений Муссолини и не подписывал прошения о помиловании. Грамши назвал такое прошение политическим самоубийством, он говорил, что, если ему дано выбирать между той или другой формой самоубийства, он предпочитает, чтобы дуче не выступал и палачом и братом милосердия одновременно. А ведь Грамши отказался от помилования, стоя одной ногой в могиле, уже отмучившись за фашистской решеткой десять лет!

И если бы Кертнер, хотя он и не член итальянской компартии, подписал сейчас прошение, он лишился бы внутреннего права считать себя соратником этого кристально чистого человека, как бы Этьен ни оправдывался перед самим собой, какие бы поправки он ни делал на свое особое положение.

Попав в камеру, где сидели политические, Кертнер не выдавал себя за коммуниста. Но связь, которую он поддерживал с внешним миром через Ренато и его невесту, была обеспечена усилиями коммунистов! Разве в таких условиях Этьен мог притворяться аполитичным коммерсантом, попавшим в тюрьму по недоразумению и не имеющим ничего общего с антифашистами?