Посты сменяются на рассвете - Владимир Понизовский

Грациэлла внимательно, подперев грудью стойку, слушала писателя. Тряхнула головой:

— Бр-р-р!.. И как вам не надоест писать о таких страстях?

Альдо грустно усмехнулся:

— А вы что скажете, коллега?

— Не знаю... — Бланка помедлила. — Это жестоко.

— Нет. Справедливо... Революция — ураган, который очищает деревья от старой листвы и ломает засохшие сучья.

— Я бы никогда не написала такой рассказ.

— Не зарекайтесь. Я тоже когда-то думал, что так и буду до конца своих дней потрошить шкафы библиотек и собирать, как пчела мед, мудрость из древних фолиантов. Но однажды мой сын ушел утром из дому... На той ступени, где он упал, в мраморе так и остались щербины от пуль, а кровь его уже смыли дожди... А меня арестовали прямо в библиотеке... И теперь меня не тянет к фолиантам, я не могу и часа просидеть в тишине.

Бланка отвернулась, чтобы проглотить комок, подступивший к горлу. Бедный Паганель! Он открыл ей бездну своей тоски, одиночества и грусти. Все это так созвучно ее состоянию! Хотя ее и Альдо разделяют полвека и его сын был, наверное, много старше ее... Почему она не имеет права на свое счастье? Почему, как этот сухопарый старик, она тоже боится одиночества и тишины?

Девушка оглянулась. Здание радиоцентра конусом уходило вверх и сливалось с небом. Дома́ по сторонам от него и напротив, через улицу, уже были погружены в темноту. Погасли рекламы ночного бара, разъехались автомобили. Но в радиоцентре светилось много окон. Круглые сутки не замирает в нем жизнь. Стучат телетайпы, принимая вести всего мира. За двойными стеклами студий читают тексты дикторы. Из аппаратных доносится разноголосица магнитофонных записей... Она, Бланка, — какое-то звено этого процесса. Ее голос, написанные ею фразы моментами врываются в эту сумятицу звуков, занимают свое время и свои радиоволны в эфире, в передачах, следующих за торжественно провозглашаемыми словами: «Говорит Куба — свободная территория Америки!» Ее работа в редакции — непрекращающийся спор с самой собой. Права она или не права? Права или не права Куба? И нужны или не нужны людям ее страны эти ее мысли, ее голос? В своих репортажах она рассказывает о лагерях учителей-добровольцев в горах Сьерра-Маэстры, о строителях Восточной Гаваны, о молодых рыбаках школы «Плайя-Хирон». Она не привносит в эти репортажи политику, политика чужда ей. Она не хочет ни к чему призывать. Рассказывает — и только. Ей ненавистны оружие и жестокость. Пусть каждый решает за себя сам. А она жаждет одного: чтобы всем людям было хорошо. И ей тоже хочется ясности и счастья. Разве она не имеет на это права?

К кофейне подошел грузный мужчина. Волосы на его круглой голове были начесаны чуть ли не до бровей, но сквозь пряди просвечивала лысина.

— Привет, Альдо! — провозгласил он басом. — И тебе не спится? Да разве можно спать в такую ночь! — Он навалился на стойку и пророкотал: — Бутылочку оранжада, голубка! И похолодней!

«Живчик», — подумала Бланка и пересела на край стойки. Она недолюбливала таких шумных и бесцеремонных, да к тому еще молодящихся мужчин. Недолюбливала людей, которых тронь пальцем — и брызнет из них оптимизм. Она достала блокнот. Начала писать, краем уха невольно прислушиваясь к разговору.

— Не простуди горло, Мартин, — сказал писатель.

— Я не певец! — хохотнул толстяк. — Оно у меня луженое.

Вода забулькала в его горле, как в водопроводной трубе.

— Спасибо, фея! Блаженство! — Он опять хохотнул: — Упарился я с этими прохвостами из выставочного комитета. Не хотят покупать мой последний шедевр. Долдонят: «Идея непонятна массам!» Ты слыхал когда-нибудь такую чушь? Можно подумать, что эти массы что-нибудь понимают в настоящем искусстве! Кстати, твоя последняя книжица мне понравилась.

— Лестно слышать, — отозвался Альдо. Как показалось Бланке, с иронией.

— Не радуйся! Если антифиделисты вернутся, они повесят тебя вверх ногами.

— И тебя за твои плакаты повесят, — успокоил писатель.

— Хо-хо-хо! Будем висеть рядом. У нас всегда найдется, о чем поболтать в раю, дружище! — Он отпрянул от стойки и драматически вскинул руки: — О! Вот видишь, какая несправедливость! Плакаты, которые будут стоить мне жизни, из рук рвут, а шедеврами я должен любоваться сам! — Но неожиданно он заговорил серьезно: — «Непонятны массам...» Я согласен: теперь нужно писать как-то иначе. Нужно заставить звучать эти проклятые краски, чтобы они рыдали и смеялись, молили о пощаде и проклинали. Но как это сделать? Может, установить за холстом магнитофон? — Он снова припал к стойке: — Еще бутылочку, мое чудо! Не слушай этого старика, он уже ни на что не способен, из него труха сыплется. Лучше скажи, когда ты будешь мне позировать?

Мартин сграбастал девушку пухлыми руками. Грациэлла вывернулась, тряхнула головой:

— Охота была! Все равно нарисуете с одним глазом или с двумя головами!

— Это ж действительно так! — согласился художник. — Одна твоя головка — индейская статуэтка из Баракоа, а другая — голова мудреца и насмешника. А твои глаза — о! — когда я смотрю, то удивляюсь, как даже один умещается на твоей мордашке. Приходи в мою мансарду, и я выгоню вон всех своих натурщиц.

Грациэлла снова ускользнула от его рук.

— И не надейтесь, сеньор художник! Мне хватит одной головы и маловато одного глаза.

«Да она не так проста! — подумала Бланка. — Кто она в прошлом? Девчонка из рыбацкого поселка, пришедшая в город в поисках легкой жизни, или такой же осколок, как я?»

Толстяк глотнул из бутылки. Снова в его горле забулькало.

— Вот так рассуждают «массы», — вздохнул он. — Тогда выходи за меня замуж.

— А вдруг у нас родятся абстрактные дети?

— Ну, это совсем не так уж плохо. Реальные — куда опасней... — Мартин повернулся к Альдо, неторопливо оглядел Бланку. Громко спросил: — А это что за красотка? Пожалуй, в качестве натурщицы... Если без воинственных атрибутов...

— Уймись, — досадливо оборвал его писатель. — Ты годишься сеньорите Бланке в отцы.

— Не преувеличивай. В старшие братья... Ладно, пойдем тогда с тобой, старая песочница. Дома у меня кое-что есть в бутылочке.

— Мне нужно работать.

— Чушь! — Мартин подхватил старика под руку. — Ты расскажешь о своем будущем шедевре, а я покажу тебе мои — те самые, которые не хотят покупать эти подлецы. Пошли! Прощайте, серны!

Бланка смотрела им вслед. «Такие разные... И каждый несет в себе частицу творческого духа... Значит, есть в них что-то общее...» Она снова склонилась над блокнотом. У нее стало привычкой записывать мысли и образы, возникающие в голове. Ее увлекал сам процесс, формулирование обрывков мыслей. Иногда вереницы слов непроизвольно превращались в строки стихов. Вот и сейчас: