Тайны Кремля - Юрий Жуков

Одновременно окончательно решилась и судьба еще одного сталинского выдвиженца, Н. А. Булганина. 25 мая ПБ освободило его от обязанностей председателя правления Госбанка СССР. Должности, на которой он всего лишь символически числился всю войну, «ввиду перехода на военную работу»[480]. Отныне Булганину предстояло полностью освободить Иосифа Виссарионовича от теперь малозначимой для того, повседневной, рутинной деятельности в наркомате обороны. Позволить главе государства сосредоточиться на иных, более важных с его точки зрения проблемах.

Тогда же еще одно событие, прежде приведшее бы к серьезнейшим перестановкам, показало: на вершине власти положение стабилизировалось. Продемонстрировало это смерть А. С. Щербакова, скончавшегося 10 мая. Уход из жизни секретаря ЦК, первого секретаря МК и МГК, начальника Главпура не породила, как можно было ожидать, чреды незамедлительных назначений. Лишь через месяц, 4 июня, первым секретарем МК и МГК утвердили Г. М. Попова. Еще позже, 8 сентября, назначили на остававшийся вакантным четыре месяца пост начальника Главпура НКО И. В. Шикина[481]. Подобная неторопливость с кадровыми заменами достаточно ясно подтвердила: все эти должности, некогда ключевые в партийной структуре, более чем важные, уже утратили свою значимость. Да еще и то, что Жданов прочно овладел всем идеологическим аппаратом.

И все же казавшееся теперь незыблемым, положение членов узкого руководства довольно скоро опять изменилось. Тогда, когда произошли события поистине глобального масштаба — в ходе Потсдамской конференции и на заключительном этапе войны на Тихом океане.

Потсдамская, или Берлинская, встреча на высшем уровне оказалась весьма необычной. Характер ее, прежде всего, определило то, что состоялась она после победы над Германией. Фактически стала мирной прелиминарной, позволив ее участникам сравнивать свою работу с той, что выпала на долю Версальской. Вместе с тем на ход конференции в немалой степени повлияла и почти полная смена состава «большой тройки». США на этот раз представлял Трумэн, а Великобританию — сначала Черчилль, а затем Клемент Эттли, чья лейбористская партия победила на парламентских выборах. Но как бы то ни было, на конференции еще сохранялся прежний союзнический дух. Стремление к консенсусу, понимание необходимости взаимных уступок ради достижения согласия по наиболее насущным проблемам. Неотложным. Их же, как оказалось, за пять месяцев, прошедших после Ялты, скопилось предостаточно.

Прежде всего, связанных с Германией. Следует ли расчленять ее, дабы навеки избавить континент от угрозы новой агрессии, или постараться найти иной способ устранить потенциальный источник войны? Какими быть зонам оккупации и что принять за исходные границы Германии? Какие все-таки репарации и в какой форме взимать с нее? Все эти вопросы, отложенные весною, теперь не терпели отлагательства.

По основополагающему вопросу — быть или не быть разделу, «большая тройка» сошлась на позиция Сталина. Той, которую он выразил еще 9 мая в обращении к народу в связи с победой. Заявил, что СССР «не собирается ни расчленять, ни уничтожать Германию»[482]. Трумэн и Черчилль признали, что конечную цель можно достичь и иным путем — демилитаризацией и денацификацией. Полной ликвидацией германской военной промышленности и реконструкцией политической системы на демократической основе. Правда, главы великих держав отказались и от, казалось бы, логичного в таком случае создания какой-либо центральной власти для Германии. Сочли, что ее отсутствие будет в большой степени способствовать коренному реформированию системы государственного управления. Общим для Германии оставили только Контрольный совет, состоящий из главнокомандующих четырех оккупационных армий, да приданный ему административный аппарат.

Таким же образом разрешили и вопрос о репарациях. Не сумев договориться об их общей величине, согласились взимать их порознь, в каждой зоне отдельно. А так как Сталин отказался от претензий на золото, захваченное англо-американскими войсками, признали справедливым четверть демонтированного промышленного оборудования в британской, американской и французской зонах передать Советскому Союзу. Столь же просто поступили и с германским флотом, военным и торговым. Поровну поделили между Великобританией, СССР и США.

Наконец, в Потсдаме почти окончательно дали ответ и на уже казавшимся чуть ли не вечным польский вопрос. Пошли навстречу Черчиллю, серьезно заметившему: «Если конференция закончит свою работу, допустим, через 10 дней, не приняв какого-либо решения относительно Польши… это, несомненно, будет означать неудачу конференции»[483]. Несмотря на явное нежелание британского премьера отдавать под управление Варшавы порт Штеттин (Щецин) и Верхнюю Силезию с Бреслау (Вроцлавом), Сталину удалось, благодаря равнодушию Трумэна к такой «частной детали», подтвердить ялтинские договоренности о польско-германской границе. Правда, ее детальное определение все же отложили до подписания мирного договора с Германией.

Второй круг проблем, отнявших довольно много времени, был связан с оценкой положения в Болгарии, Румынии и Венгрии. Внимание же к ситуация, сложившейся там, привлек Трумэн. Уже в первый день работы конференции, 17 июля, он потребовал «немедленной реорганизации» правительств Бухареста и Софии, по его мнению весьма далеких от подлинной представительственности и демократичности. Настаивал на проведении там как можно скорее свободных выборов, и непременно под контролем трех великих держав. Еще более резко президент высказался неделю спустя. От имени Черчилля и своего попытался надавить на Сталина: «Мы не можем восстановить дипломатические отношения с этими правительствами, пока они не будут реорганизованы так, как мы считаем нужным»[484]. Отказывался воспринимать объяснения Сталина, что ни в Италии, ни в Греции, ни в какой-либо иной стране Западной Европы выборы еще не проводились, но их правительства все же рассматриваются как законные и демократические. Добился Сталин перелома в дискуссии только тогда, когда предложил далеко не равноценный раздел германских активов. Размещенные в восточноевропейских странах передать СССР, в странах западноевропейских и латиноамериканских — США и Великобритании.

Вместе с тем на рассмотрении конференции оказался и еще один, весьма далекий от судеб Европы и Германии, круг вопросов. Тех, которые Сталин внес, как можно предположить, только для того, чтобы в свою очередь уязвить, поставить в затруднительное положение своих оппонентов. Вынудить их пойти на уступки по проблемам, затрагивающим стратегические интересы Советского Союза.

Принудил Черчилля оправдываться, предложив обсудить положение в Сирии и Ливане. Установить, законно ли там действуют британские войска, введенные формально для поддержки французских сил, а фактически — для отсрочки обретения независимости этими двумя ближневосточными странами. Поставил в двусмысленное положение и Трумэна и Черчилля, высказав мысль определить статус Танжера, захваченного в 1940 году Испанией. А заодно и осудить режим Франко, ибо он был установлен при непосредственной поддержке Гитлера и Муссолини. Напомнил о недавнем выступлении Идена в палате общин — Италия, мол, потеряла свои колонии в Африке, добавив: «русские хотели бы принять участие» в их управлении. И все это — только ради того, чтобы добиться общего признания необходимости пересмотреть коренным образом положений конвенции Монтрё, определяющей режим судоходства в Черноморских проливах. Заодно поставил в известность Великобританию и США о территориальных претензиях СССР к Турции, незаконно де владеющей районами Карса, Артвина и Ардагана. Делал все возможное, готов был идти на любые ухищрения ради того, чтобы обеспечить Советскому Союзу такой же контроль над Босфором и Дарданеллами, какой осуществляли Великобритания над Суэцким каналом, а США — над Панамским.

Но какие бы трудности не возникали в Потсдаме, их удавалось успешно преодолевать. Добиваться достижения поставленных целей благодаря все еще сохранявшемуся духу взаимопонимания. Вместе с тем, именно на этой встрече «большой тройки», не случайно оказавшейся последней, у советской стороны утвердилось серьезное подозрение в отношении планов и намерений союзников. Причиной же того стал короткий разговор Трумэна со Сталиным, произошедший 24 июля. «Я, — вспоминал американский президент, — непринужденно заметил Сталину, что мы имеем новое оружие необычайной разрушительной силы. Русский премьер не проявил особого интереса. Он только сказал, что рад услышать это и надеется, что мы сможем „хорошо использовать его против японцев“»[485].