Нашествие хазар (в 2х книгах) - Владимир Афиногенов

Разведчики пустили обратно коней в галоп, в стане сменили на новых и уже во главе с молодым владыкой поскакали к священной реке. Но Чернодлав не надеялся так легко обхитрить Умная, он хорошо знал характер мудрого воеводы и не ошибся: когда тот видел, что сотня не поспевает за ходом головной лодьи, высылал вперёд с десяток всадников, которые должны были предупреждать об опасности. Но на этот раз слишком беспечным оказался этот десяток, уже привыкший не встречать никого из неприятелей, сбился в кучу на днепровской круче, и угрские лучники без особого труда враз побили всех стрелами.

Днепр сверкал на солнце ослепительными бликами, ветерок, сопутствующий парусным судам, идущим к Понту, рябил воду, отчего эти блики ярко лучились, вспыхивая, словно высыпанное из кожаного мешочка серебро.

«Жаль, не предвидится никакой добычи… — подумал шаман. — Но не за этим мы здесь… А вдруг удастся сразить и самого Аскольда?! — От этой мысли у Чернодлава сердце сладострастно ёкнуло в груди, и он осклабился… Увидел, как угры сдирают одежду и берут оружие у убитых и ловят их разбежавшихся лошадей. — У камня нет кожи, а у человека нет вечности!..»

— Вечный! — обратился шаман к Повелителю. — Я предлагаю с частью лучников переплыть на другой берег, и тогда стрелами с обеих сторон мы станем поражать лодью… Так надёжнее.

— Переплывай, — согласился молодой владыка.

Чернодлав взял с собой сорок воинов, с кручи они спустились к воде, саадаки завернули в одежду, торбы приторочили к холкам коней, ухватились за их хвосты и вскоре оказались у другого берега, низкого, поросшего ивами, в зелени которых укрыли лошадей и спрятались сами.

На противоположной стороне показался кто- то из угрских всадников, и Чернодлав повелел пустить поверх его головы для острастки стрелу; тот увидел поднятый в руках лук и тут же скрылся за холмом, сообразив, что высовываться не следует…

До порогов киевские суда шли в две колонны, и, когда сужался Днепр, брызги от весел гребцов на лодье Аскольда доставали до бортов лодьи Вышаты; как только отошли от Витичева, вдруг утих ветер, паруса обмякли, опустились, тогда и заскрипели в уключинах веретена.

Дубыня подначивал Никиту:

— Слабоват ты, брат, не берёшь глубоко, лишь по воде лопастями чиркаешь.

— Да я… я! — задыхался от возмущения древлянин, мощно орудуя веслом, сидя на широкой дубовой скамейке, ещё не лоснящейся от елозенья задом. — Это ты, парила, так веслаешь[156], быдто соляным черпаком…

— Хватит вам, охломоны! Встретились… — урезонил дед Светлан молодых гребцов, которым, видать, силушки девать некуда.

Силушка вскоре и пригодилась. Да ещё как! На порогах.

Особенно трудно пришлось на четвёртом, называемом «Ненасытец». С высоты семнадцати локтей вода тут падает с кручи вниз, где нагромождены огромные камни с острыми краями. Попробуй зазеваться — стремнина унесёт к гремящему водопаду, — и верная гибель судну и всем людям, которые в нём располагаются. Но кормчие начеку, и вот за поприще до «Ненасытеца» они приказывают причалить к берегу и вытаскивать лодьи на сушу. Здесь ожидают волочане[157], они-то и укажут, где лучше и безопаснее протащить по земле суда, чтобы миновать зловещий днепровский порог.

До этого прошли три — «Не спи», «Остров», «Шумный», — да, не спали и шумом были оглушены, но лодьи не вытаскивали из воды, а проводили их через бушующие протоки, таща на спинах, согнувшись в три погибели, тяжёлые волочильные лычаги[158].

А когда суда у «Ненасытеца» вытащили на берег, разгрузили их и стали по указке волочанина перетаскивать поклажу, оружие, бочки с провиантом в то место, откуда можно безопасно плыть дальше, лодьи взвалили на плечи и понесли.

Аскольд тоже подставил своё плечо, а спустя некоторое время его сменил кормчий Селян.

— Как зовут тебя? — спросил шагавшего рядом волочанина Дубыня, собирая языком с губ солёный пот и сплёвывая его наземь, покряхтывая под тяжестью лодьи.

— Болотом, — отвечал немногословный житель Волока.

— Ишь ты, Волот, — усмехнулся дотошный Дубыня. — Имя тебе хорошее подобрали. Соответствуешь…

— Соответствую. — И, легко поддев ладонь под днище, высвободил плечо Дубыни. — Отдохни… Заменю.

— Благодарствую!

Теперь могучая спина волочанина замаячила перед глазами Доброслава, и он вспомнил кузнеца, держащего лодью с девочкой Мерцаной на празднике Световида… Жизнью жертвовали те, кто нёс её к солнцу, а она, та Мерцана, предала их…

«Нет, не буду думать об этом», — заставляет себя Клуд, а непрошеные слезы катятся по щекам, а может быть, всего-то навсего это лишь капельки пота… И тогда из глубины самой души вдруг исходят слова Насти: «Доброслав, любимый мой…» Радостью и печалью полнится сердце. Бук, бежавший сбоку, преданно заглянул в глаза хозяина и, будто разделяя его настроение, ласково потёрся левым ухом о правую ногу Клуда.

Прошли и ещё три порога: «Заводь», «Кипящий» и «Малый», — скоро Крарийская переправа. Теперь реку так зажали берега, что если крикнуть, то эхо побежит от одного к другому и обратно… А стрелой, хорошо прицелившись, на противоположной стороне можно сбить шишак на шлеме знатного воеводы. Тут в две колонны не пойдёшь, пришлось перестроиться. Лодья Аскольда возглавила единый теперь строй. А когда подул угонный ветер[159] и надул паруса, она вырвалась далеко вперёд.

Не машут уже с днепровской кручи всадники Умная, видать, отстали. Хмурится, сдвигает густые брови дед Светлан: не нравится ему этот быстрый бег, хотел бы сказать, что негоже вылетать так далеко, но не смеет; Аскольд, уперев ноги в лежню[160], невидяще всматривается вдаль, очевидно думая о чём-то другом…

А о чём может он думать?! Конечно же, о том, как сложится поход, принесёт ли удачу… Если бы суждено было князю угадывать будущее!

Но ведь есть о чём и ином поразмышлять. О брате, к примеру… О его своеволии, да как поведет он себя под стенами великого города… Что смел — сомнений в том нет, только бы не проявлял безрассудство.

Сейчас Аскольд представлял собой хорошую цель. У шамана сердце зашлось от радости, и он выбрал из колчана стрелу с отравленным наконечником. Но тут дед Светлан насмелился и подошёл к князю, чтоб предупредить. И загородил его своим могутным телом. Чернодлав со злостью выпустил стрелу из лука в спину крепкого старика, прошептав про себя проклятия; кому они предназначались — князю, божествам, покровительствующим воинам, или самому себе?… Неведомо.

До полусотни стрел впились в борта лодьи как с одной, так и с другой стороны. А одна — с красным оперением, вождя, — угодила в мачту, и деревянные осколки больно хлестнули по лицу Аскольда; он упал на палубу, а рядом с ним рухнул и старик. Когда увидел Никита торчащее из- под левой лопатки отца хвостовое оперение, он дико взвыл от горя и бешенства, мощным рывком сбросил вниз прямой парус, чтоб лодью не нёс далее угонный ветер, бросился к деду Светлану, приподнял его голову, заглянул в лицо. Глаза на нём уже подёрнулись предсмертным пеплом.

Аскольд вскоре оправился от замешательства и приказал воинам отстреливаться. Сам натянул лук и выпустил стрелу на высокий берег Днепра по всаднику, судя по белому коню под ним и по тюрбану на головном уборе, знатного происхождения. Тот сразу же скрылся… Стрела его не задела, лишь слегка черкнула по шее скакуна, сдёрнув кусочек кожи. И тут из-за ближайшего холма с гиканьем и свистом выскочили всадники Умная и погнались за нападавшими на лодью Аскольда. Те на резвых конях стали быстро удаляться, лишь трепыхались на ветру их завязанные в косы черные волосы, а русы закричали:

— Угры! Угры!

По опыту воевода знал, что за дальними холмами могла ждать его скачущих, разгорячённых погоней воинов крепкая засада, и, убедившись, что никого уже из преследуемых не догнать, повелел повернуть коней.

А лучники на Аскольдовой лодье наладили дружный отпор и стрелу за стрелой посылали на низинный берег, не давая уграм высунуться из-за ивовых ветвей. С той стороны, отогнав неприятеля, всадники передовой сотни, рассредоточившись, спускались к реке, чтобы переплыть её и взять в обхват нападающих.

Чернодлав понял всю опасность положения и, снова призвав на помощь Гурка, пустил своего коня во весь опор подальше от днепровских вод, доселе к нему так милостивых… За ним увязались остальные, но с десяток их было побито.

Шаман, скрипя зубами от злости при мысли, что покушение опять не удалось, гнал и гнал скакуна, и ветер вышибал из его глаз слезы… И если спрямить сейчас его путь, то он лежал точно бы по направлению к Джурджанийскому морю.

Долго рассказывать далее о том, как сжигали на погребальном костре тело деда Светлана на острове Хортице, достигнутом русичами на другой день к вечеру, как приносили в жертву богам у могучего дуба белых и черных петухов, как приводили в порядок суда на острове Березани, готовясь к морскому переходу, как добирались затем пешцы и конные Дира до устья Днестра по берегам реки Белой, как на Дунае, где смешивались жёлтые речные воды с морской прозрачностью, бились уже с печенегами и как достигали области Мисемврии, напротив реки Дичины, а потом бухты Золотой Рог.