Русский рай - Слободчиков Олег Васильевич

– Ну, что, пойдешь? – смешливо потормошил дочку.

– А как? – отстраняясь от отца, серьезно спросила она.

– Про то и речь! – веселей заговорил Сысой. – Ситхинский Поп Иван прибыл на бриге «Ситха», тот, что был у нас три года назад, привез полную байдару свечей, образов, медных крестиков. Сегодня будет служить вечерю. К нему уже сбегаются с просьбами о крещении, венчании, отпевании. С Иваном прибыл дьяк-креол Яшка Нецветов. Я с его отцом, тобольским земляком Егоркой, прибыл в колонии на «Фениксе». Набожный был – куды девать! Постился как монах, всенощные с ними выстаивал… Говорят, помер прошлый год на Юконе. А Яшка – в него. «Ситха» как пришла, так и уйдет с попом и дьяком. А без них какое венчание? Придется жить в блуде перед Господом. Так что думай милая! И про свадьбу оба думайте: кого звать, чтобы не завидовали.

– Никого не надо звать! – Взволнованно подскочил Емеля, понимая, что дело идет к согласию. – У меня нет родни, да и друзей кроме тебя. Попьем чаю и ладно. Вместо свадьбы корову купим…

– Хозяин! – одобрительно кивнул Сысой. – А меня новый правитель грозится отправить на Шабакайское ранчо приказчиком. Там уже срубили просторный дом, ранчерию, а здесь кого? – мотнул бородой на дверь.

Емеля от прилива чувств запритопывал, закрутился возле крыльца как пес, не смея обнять невесту при отце, обхватил за плечи сидевшего Сысоя:

– Все сделаю, чтобы Марфушка была счастливой.

– А то, как же? Станешь забижать – поколочу, а то и убью. Дочь у меня одна. Смотри Емеля!

– Согласный-согласный! – Пританцовывал креол, смущенно поглядывая на юную невесту. – Ты-то согласна, а то мы тут с дядькой сговариваемся, а ты помалкиваешь.

– Если тятька говорит, что надо и не бросит… Я послушная!

– И то хорошо… Не думал с утра, что день обернется счастьем…

Одно за другим все сложилось само собой будто по воле Божьей. Прибывший в Росс дородный поп каждый день крестил и венчал по нескольку пар разом. Узнал повзрослевшую Марфу, вспомнил прошлый вояж по миссиям. Яшка-креол дьячил, его набожная жена-тлинкитка пела на клиросе. После венчания молодые недолго посидели в беседке против дома правителя. Костромитинов, расщедрившись, подарил Емеле с Марфой корову на выбор из Шабакайского ранчо. В Сысоевом доме Нецветовы с молодыми попили чаю и ушли, а Сысой, в одиночку, выпил полштофа рома, тихонько попел, прослезился, не зная чего ради, и уснул на лавке.

Проснулся он утром с больной головой и пересохшим горлом. На полатях возились и приглушенно смеялись молодожены. Сысой громко зевнул, поднялся, напился воды из бочки:

– Не забижал? – спросил громко.

– Нет! – смешливо ответила Марфа. – Тебе чай заварить?

– Милуйтесь на здоровье, сам заварю! – Сысой прокашлялся и вышел за дверь.

Из-за Берегового хребта, уже облитого багрянцем, прорывались первые лучи солнца. Старовояжный трижды перекрестился на восход и решил первым делом сходить на кладбище, проведать могилы Ульяны и Васьки.

К полудню к его дому опять прибежал посыльный индеец-мивок: правитель конторы звал для важного дела.

– Ты мужик бывалый! – встретил его в крепости. – Надо опять провезти по миссиям отца Ивана, – заговорил, едва увидел подходившего к нему старовояжного. – Хорошо бы с дочкой-толмачкой, да неприлично отрывать от мужа. Я дал им гульную неделю.

– Неприлично! – угрюмо согласился Сысой, торопливо соображая, как Марфа воспримет его отъезд.

– Кого другого послать нельзя?– спросил с недовольным видом.

– Некого! – устало оправдался правитель. – С алеутами без передовщика отпустить попа не могу, новоприборные служащие даже в Большом Бодего не бывали. Из старых кто не пьян, тот работает за двоих. А на ранчо сейчас спокойная пора. Отправь туда зятя для присмотра за сушкой зерна.

Марфа опечалилась, что отца посылают в вояж, порывалась плыть с ним, как три года назад.

– Ну, вот! Не успела замуж выйти, как хочешь убежать от меня! – пожурил ее Емеля с печальным лицом.

Вдвоем с зятем отцу удалось уговорить дочь помочь мужу перебраться на Шабокайское ранчо. Через неделю Сысой обещал вернуться.

Он выбрал гребцов из кадьяков, вернувшихся с очередных неудачных промыслов. Наказал всем ночевать на верфи, поскольку поп явится на рассвете. Но священник стал готовиться к плаванью с вечера и принес на пристань два тяжелых мешка. Не вспоминая прежнее путешествие, будто не помнил Сысоя, уточнил время выхода, при этом ласково говорил с гребцами на их языке, с передовщиком же был строг и сух.

Байдара вышла из россовской губы при поднявшемся солнце. Ситхинский поп греб наравне с кадьяками, учил их песне на их же языке, чему они были очень рады. Сысою был знаком распев, который подхватывали гребцы, а слова понимал не все.

– «Отче Наш», что ли? – спросил попа.

– Перевел для них! – ответил тот, смеясь. – Не «хлеб наш насущный даждь нам днесь», чего они не понимают, а рыбу каждый день!

– Они хлеба едят вчетверо меньше нас, да и то, в охотку. Рыбу любят, морского бобра больше, и все мажут китовым жиром! – разговорился Сысой. – Вместо хлеба у них и алеутов, наверное, жир. Мы все с хлебом, они все с жиром…

Гребцы закивали, заговорили по-русски:

– Рыба каждый день – тоже хорошо, лучше барана и быка!

Как и прошлый раз, гребцы остались возле байдары в Большом Бодего, священник взвалил на плечо тяжелый мешок, Сысой последовал за ним налегке.

Миссия Сан-Рафаэль обветшала пуще прежнего. На этот раз ворота открыл сам падре и едва не прослезился, радуясь встрече с православным священником. Когда отец Иван достал из мешка подарки: литые и бумажные лики, и вовсе был тронут, когда подарил монаху вал для шарманки, на котором была записана органная музыка, падре вскочил с места, созвал всех остававшихся в миссии индейцев, со слезами умиления стал крутить для них шарманку. Старые и молодые с восхищением слушали музыку. Монах и священник проговорили до утра. Сысой переночевал в сенях.

Утром, после кукурузных лепешек с молоком, двое вернулись к байдаре, знакомым волоком переправились в северный рукав залива Сан-Франциско, выгребли к миссии Сан-Габриэль. По виду здесь ничего не переменилось, только в одной из русских изб жили индейцы, а лицо заматеревшего рослого Солано было покрыто крапом оспинок. Он переболел поветрием в легкой форме. Падре Хосе встретил их радостно и гостеприимно. За обедом жаловался на американцев, которые делают вид, будто приняли католичество и селятся вблизи, заводят фермы, переманивают индейцев. Ушел к ним с семьей один из русских выкрестов, хороший работник.

На этот раз Сысой безбоязненно переправился через залив в миссию Сан-Франциско в десяти верстах от крепости Сан-Франциско. О ситхинском священнике здесь были наслышаны. Когда он извлек из мешков, орган, сделанный им самим, смонтировал и завел вал с духовными песнями, монахи пришли в такой восторг, что жали ему руку, не торгуясь, внесли плату и поставили орган в своей церкви. Ради встречи они накрыли стол с угощениями, оживленно беседовали с русским священником. Сысой тихонько вышел из ворот миссии и расположился среди своих гребцов, пивших чай в безмерном количестве. В их окружении ему было приятней и веселей, чем среди монахов и прислуживавших им пеонов.

Обернуться за неделю, как обещал дочери, он не успел, выслушал её укоры, вытер её слезы. Емеля конопатил просторный дом, заложенный правителем конторы, может быть, для своей семьи. Здесь была построена просторная ранчерия, где можно разместить до двух с половиной сотен временных рабочих, было все, что нужно пашенному человеку для спокойной и сытой жизни. Молодые занимали только горницу. Сысой высмотрел хозяйский угол за печкой, положил соломенный матрас и долго не мог уснуть на новом месте, все думал: дочь устроена, сам еще не такой старый, а будущая жизнь отчего-то кажется долгой и бестолковой. «Может, поискать индианку? – подумал. – Марфушка теперь не должна ревновать?! Или дослужить контракт и вернуться к родове? Как-то там прижился Петруха со своей индианкой и креольчатами?»