Преступление не будет раскрыто - Анатолий Семенов

Не утомил тебя? Ну, ещё один вопросник подброшу. Последний. Для ровного счёта. Он не столько для ума, сколько для души. Люди веками ходили в церковь, отправляли культ, встречались в церкви друг с другом, общались. Но вот появились конкуренты — клубы и дома культуры. Церкви остались лишь кое-где. Кафедральный собор в Иркутске — лучшее из лучших творений зодчества не только в Сибири, но и во всей стране — взорвали динамитом, чтобы построить на этом месте обком партии и тем самым символизировать победу разума и прогресса над религиозным мракобесием. Символизировали. Теперь на месте кафедрального собора стоит серая пятиэтажная коробка. В обком, конечно, зайти приятно, но посмотри что творится в клубах и домах культуры, особенно на селе. Иной раз зайдёшь и не знаешь куда попал. Не то это очаг культуры, не то свинарник. До появления телевидения эти очаги ещё кое-как тлели. Приезжала кинопередвижка или агитбригада с концертом, и новый священник по линии культпросвета снимал амбарный замок и зазывал публику. Теперь у каждого в доме телевизор, и публика не идёт в клуб, как её не зови. Клубная работа совсем зачахла. Недавно на выходные дни ездил в своё родное село Новопашино. Сходил в клуб, посмотрел кино. Предварительно посмотрел на интерьер клуба: потолок обшарпан, стены заляпаны, сиденья поломаны и замызганы — на них висят какие-то лохмотья, а на спинках вырезаны похабные слова. Еле нашёл мало-мальски приличное место, чтобы сидеть было удобно и перед глазами не маячила матершина. Между прочим, фильм был очень хороший — французская комедия с участием Луи де Фюнеса, а в зале сидело всего десять человек. После кино от нечего делать по случаю какого-то престольного праздника заглянул в церковь, — у нас в селе есть небольшая деревянная действующая церковь, — так еле протиснулся. В точности как по Гоголю: «В церкви не было места, а вошёл городничий, и нашлось». Меня ведь все знают там как научного работника, и вдруг на тебе — заявился в церковь. Потеснился народ. Молодёжи, скажу прямо, — тьма. Особенно девчонок. Одним словом, клубная работа совсем зачахла, а в храмах, которые не успели взорвать динамитом, разобрать на дрова или превратить в склады, заметно оживление. Церковь в эпоху научно-технической революции вдруг стала укреплять свои позиции. Чем это объяснить? Скукой? Тоской по прекрасному? Неужели люди стали искать что-нибудь возвышенно-чистое для души в благопристойно-торжественной обстановке церквей? А может быть вся эта таинственно-мистическая обрядность, навевающая старину, очищает душу? Когда я размышляю об этом, невольно вспоминаю картину Перова «Чаепитие в Мытищах», где жирный поп, отвернувшись от нищего, с наслаждением пьёт чай из блюдечка, и мне самому, покончив с гимнастикой, хочется выпить сладкого чаю с брусникой. Ты любишь чай с брусникой? Инна смотрела на Добровольского широко открытыми удивлёнными глазами.

— Приходи ко мне в гости. Угощу чаем с брусникой.

— Спасибо, дорогой Юрий Петрович, за приглашение, — сказала, наконец, Инна и поднялась с места. — Но мне не нужен твой чай. Нужны были советы.

— Да, я помню, — сказал Юрий Петрович, вздохнув, — Ты спрашивала совета как мстить и как стать изворотливой. Если речь идёт об Осинцеве, то мстить ему бессмысленно. Живуч как репей. Хоть трактором его переедь, хоть в грязь втопчи, все равно выживет, зацветёт и даст крепкое потомство. А что касается изворотливости, то что тут тебе посоветовать? Это приходит само собой, и я вряд ли чем могу помочь, если голова не так устроена. Я, как видишь, размышляю без разбора надо всем. Над серьёзными вопросами и над пустяками. Я до сих пор все ещё Почемучка. И боюсь, что останусь им до конца дней, если даже проживу сто лет. Ну так как насчёт мыслей? Можешь подсказать мне пути решения какого-нибудь из перечисленных вопросов?

— До свидания, — сказала Инна и, повернувшись, пошла прочь.

— Всего хорошего, — ответил Юрий Петрович, пристально глядя ей вслед и удивляясь тому, что Осинцев остался равнодушен к такой красоте, какою блистала она, особенно если смотреть на неё сзади.

Инна, выйдя на улицу, задумалась. Она вспомнила приятеля Добровольского — того самого, о ком он говорил в начале беседы и которому когда-то отказала. Вообразила на минуту, что было бы, если бы этот вполне нормальный и симпатичный человек, страдавший из-за любви к ней, до сих пор настойчиво ухаживал за ней и ужаснувшись, вдруг сделала для себя открытие: если бы он ни разу не изменил ей, предан был бы ей одной — единственной на всём свете, перенёс бы все унижения, не свернув в сторону на полпути к цели, он теперь может быть добился бы своего. Это подсказывало ей сердце и подсказывало так ясно, что сомнений не оставалось. Голос разума не противоречил голосу сердца. Это открытие поразило её. Теперь она поняла, что безудержный оптимизм Добровольского, высказанный в связи с древней китайской модой носить деревянную колодку на голове, основан не на пустом месте, а на истине, запрятанной глубоко, до которой не так-то просто докопаться.

В связи с этим Осинцев ещё крепче засел в её голове. Но прыжок в окно не укладывался ни в какие рамки. Воспоминание об этом приводило её в бешенство. Именно об этом она думала, когда однажды встретила его в коридоре института. Она побледнела и, сделав невероятное усилие над собой, подошла к нему.

— Ноги не сломал? — спросила она, подойдя к нему вплотную и глядя ему прямо в глаза.

Олег видел, каких усилий стоило ей подойти к нему и задать этот вопрос. Он сам побледнел. Еле перевёл дух и ответил.

— Как видишь, целы.

— А то я беспокоилась.

— Всё благополучно.

— Прощай! — сказала она подчёркнуто резко и пошла дальше.

Олег ещё несколько мгновений стоял неподвижно, словно прирос к месту.

«Как неприятно, чёрт возьми, все это, — подумал он. — Ещё пытается шутить, свести на юмор. Какой уж тут юмор».

XXX

Все заключённые с первой судимостью за исключением тех, кто изменил родине и подрывал экономику государства хищениями социалистической собственности или изготовлением фальшивых денег, — все имеют право на помилование. Помилование даётся только раз в жизни. И если человек снова совершает преступление, то рискует остаться без головы. Каким бы суровым не был второй приговор, вплоть до расстрела, рассчитывать на помилование больше не приходится.

Вадим, подавая прошение о помиловании, делал это со спокойной душой. Второй раз попадать за решётку не собирался. Да и в сущности какой он преступник? Просто вёл себя как последний трус, как подлец и негодяй — вот и всё. Если бы не ополоумел от страха, если бы вёл себя как подобает порядочному человеку в подобных случаях, судьба у него могла быть совершенно другой. Тем более, что в детстве были аномалии в психике — мания чистоты. Сохранилась даже кружка, которую тщательно мыл лично сам и прятал в шкаф подальше от мух. С законом он всегда был в ладу. А уж теперь, когда хлебнул мурцовки и наелся баланды по горло, теперь не то, чтобы совершить какой-нибудь криминал, улицу в неположенном место ни за что не перейдёт, подождёт зелёного светофора. А уж садиться за руль автомобиля даже в трезвом виде — упаси Бог! Куда надо доберётся на городском транспорте — так спокойнее. Одним словом личность Вадима, как человека не представляющего собой никакой социальной опасности, сомнений ни у кого не вызывала. Родители после суда переехали жить в Москву. (Георгий Антонович, используя связи и прежние заслуги, перевёлся на работу в министерство). В Москве они подключили к делу лучших столичных адвокатов. Руководство колонии пожалело не столько несчастного Вадима, сколько несчастную Екатерину Львовну, выплакавшую в присутствии начальника колонии и начальника отряда Пушкарева море слез. Руководство поспособствовало соответствующим ходатайством, и дело выгорело. Вадима помиловали.

Когда его выпустили на волю, когда за его спиной солдат охраны с громыханием закрыл железную дверь проходной будки, Вадим пустился в пляс. Какое же это было счастье! Деревья, птиц, людей, дома — весь мир, который, казалось, не год, а целую вечность рассматривал через решётку и через колючую проволоку, — весь мир хотелось обнять и расцеловать. Как ненормальный он плясал на автобусной остановке, ожидая попутки или автобуса на Иркутск. Проголодавшись, забежал в продовольственный магазин, напротив которого, проломив машиной забор, пыталась вырваться на свободу шайка преступников во главе с Султаном. Купил бутылку лимонада и килограмм помадки. И как раз подошёл автобус на Иркутск.

В этот же день по одной из аллей центрального парка из конца в конец ходили Инна Борзенко и Вадим Пономарёв. Инна ещё не пришла в себя после событийна квартире у Олега и в институте, точнее — в аудитории с открытым окном, через которое сиганул Олег. Она не смотря ни на что очень любила его и на предложение Вадима уехать вместе с ним в Москву ответила отказом. Теперь они ходили взад и вперёд по аллее и выясняли отношения.