Отец - Георгий Соловьев

— Сам, дурак, напросился, — бросил ему вслед Гудилин, приглаживая свой русый зачес. Презрев разом Вовку и ватагу, он, поигрывая на ходу загорелыми плечами, направился к столику, где сидел Александр Николаевич. Он сел напротив Александра Николаевича, не только не поздоровавшись с ним, но даже не обратив на него внимания.

— Ты что же это, поумней занятия не нашел? Меньше себя товарища обидел.

Юный Гудилин скользнул по старику взглядом красивых, но нагловатых голубых глаз и, чуть избоченившись, достал из кармана брюк дешевую тонкую папироску. Закурив, он пустил дым носом и зажал папироску в зубах, торчком кверху. Дым от папиросы узкой лентой потянулся к лицу Александра Николаевича. «Ну, вылитый папаша», — подумал старик, отмахиваясь от вонючего, едкого дыма.

С дальнего крыльца спустился Егор Федорович Кустов.

— Товарищу Поройкову, — крикнул он, подходя и протягивая руку.

Обойдя стол, он выхватил папироску из зубов Гудилина и, поддев парня под зад своей широкой ладонью, скинул его со скамейки.

— Марш отсюда, табакур сонливый, — он отшвырнул папиросу и, уже не обращая внимания на вставшего за вязом с обиженно-угрожающим видом Гудилина, широко улыбнулся Александру Николаевичу. — От души, дядя Саша, с приездом!

— Нехорошо, Егор, не по-современному ты с парнем поступил, — смеясь глазами, сказал Александр Николаевич.

— По-старомодному на них вернее действует… Ишь, какой гордый и самостоятельный красавец удаляется… Как знал я, дядя Саша, что ты уже дома. В отпуске я, вот и шастаю по поселку. Как здоровье? Что повидал?

— Вдруг не расскажешь… Видал много, да как бы объяснить… С внешней стороны, когда на другие города любуешься, так вроде они отличные от нашего, даже завидно отличные. А вот гляжу я сейчас, как барак ломают, и думаю, что всюду идет дальнейшее устройство жизни.

— Устройство-то идет. Вот и берет зло, когда такие-то вот лоботрясы на готовенькое придут. — Кустов поискал глазами юного Гудилина, но того уже не было. — На производстве папаше мозги приходится вентилировать, а тут сынку правила приличия преподавать. Видал, лбина какой вырос. Еще года три — и в общественную жизнь своим трудом должен войти. Как он тогда будет выглядеть? Учение-то совсем забросил. Педсовет в школе сколько времени ему на внушение тратит, а парню — что об стенку горох.

— А почему?

— А вот почему. По отцовской дороге идти думает: дескать, отец с четырехклассной академией к станку встал и в люди вышел, и не хуже всех, так что же пыхтеть над глаголами да алгеброй? Тем более папаша вполне может для начала поставить на приличное место, а уж там как-нибудь и сам покачусь. Как таких воспитывать? Как в кино? Попал человек в жизненный переплет. Жареный петух, как говорится, клюнул, а тут ласковые, участливые люди подвернулись, ну, и просветился человек, перековался. А какое кино покажешь с такого вот безмятежного лоботряса? Зевота одна будет. Таким бы хребты тяжелой работой ломать, в порядке государственной дисциплины.

Егор Федорович замолчал, будто расстроившись от собственных слов.

С крыльца послышался голос Танечки: — Вон он, дедушка. Никуда он не ушел.

Внучата подбежали к Александру Николаевичу. Все держали в руках ломти хлеба, напитанные вишневым сиропом. Алешка выбивал ладонями на ведре, надетом на локоть, «старого барабанщика».

— Дедушка, пойдем с нами, — Лида облизнула пальцы, — китайку будем обирать. Вечером бабушка нового варенья наварит.

— Идите уж своей компанией. Поглядите по-хозяйски и мне потом доложите.

— Хорошо, дедушка, — согласилась Лида. — Тетя Марина говорит, у моих цветов уже бутоны. Я нарву тебе букет и дома в воду поставлю, они быстро распустятся.

— Айда уж, — нетерпеливо скомандовал Алешка и крупно пошагал. Лида, пританцовывая, поскакала вслед. Танечка, боясь отстать, припустилась за ними.

— А на заводе что нового? После партактива? — спросил Кустова Александр Николаевич.

— Есть дело, о котором я должен с наиболее опытными коммунистами посоветоваться. С тобой тоже.

— Ну-ка?

— Неловко тут будет. Вон ребятня галдит. Сейчас с работы люди пойдут. В дом пойдем, дядя Саша?

— И любишь же ты секретничать, Егор. Ну, пойдем.

XI

Варвара Константиновна и Марина уже затворились в спаленке и тихо беседовали. Наверное, и о сердечных делах Марины они говорили. Но Александр Николаевич отнесся к этому спокойно. Раз дело к тому идет, так уж пусть.

— Ну, выкладывай, — сказал Александр Николаевич, усаживаясь на своем любимом месте у раскрытого окна.

Егор Федорович присел на краешек дивана.

— Директор уходит с завода, дядя Саша. Это первая новость.

— Снимают, значит?

— Нет. Сам уходит. Где положено, сам честно сказал: «Вижу, говорит, что нет у меня нужной энергии: годы и болезни уже на плечах лежат грузом, а главное пыл уже не тот, как смолоду». Уважили, слыхать, его просьбу. Отпускают и должность дают хорошую по уму и по силам. Инженер-то он опытный.

— Значит, без обиды человек уйдет. А еще что?

— А еще насчет нашего цеха. — Егор Федорович нахмурился. — На активе-то какой разговор серьезный шел! А как он в нашем цехе откликнулся?

— А как? — Александр Николаевич с любопытством смотрел на Кустова. Ему подумалось, что Егор Федорович, всегда добродушно-невозмутимый человек, чем-то накален, и накаляться он начал не сегодня и не вчера.

— Гудилин после актива решил лично заняться социалистическим соревнованием. Говорят, считает себя виноватым, что запустил это дело. Вот как!

— Это надо, как говорится, только приветствовать.

— Эх, дядя Саша, — Егор Федорович резко махнул рукой. — Да подкладочка-то какая у него! — вскричал он. — Откровенно отжившая, вредная для нашего строительства. В этом деле, говорит Гудилин, всегда шумок нужен и нужно уметь организовать эффект. Подумаешь, говорит, Соколов и другие вроде него. Они больше снизу пытаются чего-то добиться. А мы и снизу организуем, и сверху поддержим, да так, что только держись. Это-то я, говорит, за последнее время упустил. Надо авторитет цеха поднимать. Понимаешь, дядя Саша, эту работу?

— А как же, — невозмутимо ответил Александр Николаевич. — Штурмом, горлом, приписками, ну, и прочими приемами пыль в глаза пустит. Тоже и мне своим горбом приходилось такое поддерживать.

— Вот-вот, — зло обрадовался Егор Федорович. — Партийная организация цеха должна насторожиться и пресечь эту попытку возрождения штурмовщины и очковтирательства. Гудилин-то не столько об авторитете цеха болеет, сколько сам хочет снова закрасоваться. Понял?

— Понял.

«Да, его задевает за живое, и он разозлился. Только вот так-то и зарываются люди в партийной работе. Стоит один раз набраться злости, вместо того чтобы пошире умом раскинуть, и зарвешься. Злость без ума человека с панталыку обязательно собьет», — подумал Александр Николаевич и медленно заговорил.

— И насчет Гудилина понял, и тебя, Егор, понял. Ты вот расшумелся и вроде справедливо, а на меня от обоих от вас, от тебя, значит, и от Гудилина, старым повеяло.

— То есть как это? Ты, дядя Саша, должен объяснить мне, почему это у тебя насчет меня такое мнение. Это ты всерьез?

— Да, я сказал серьезные слова, поэтому и должен их объяснить. А точнее, Егор, хочу поговорить о тех думках, что у меня закопошились, как я тебя слушал. — Александр Николаевич пересел на диван будто для того, чтобы при серьезном разговоре быть поближе к Кустову. — Смотри-ка, что получается: был серьезный партийный актив, накипело у людей, ну, и устроили кое-кому баньку, а при этом еще и договорились, как же дальше направлять заводскую жизнь. А вот ты, Егор, понял по-своему. На активе излупцевали, дескать, теперь наше дело в цеховых организациях быть начеку, и чуть что — проработочку в порядке выполнения решений актива и укрепления внутрипартийной демократии. Так?

Не понимая еще, куда клонит старый Поройков, Егор Федорович дипломатически промолчал.

— Думаешь, Егор, это единственно правильно? — продолжал Александр Николаевич. — Так я тебе насчет Гудилина скажу. Трудный он человек. Неприятный был для меня лично человек. А именно я и скажу: голова у него ушла от общего течения жизни в сторону. В общем деле у него теперь только хвост участвует. А сильный мужик. Он еще черта своротит. Видишь: директор устал, а Гудилин еще не устал, и сам он не скоро уйдет. А не думаешь ли ты, Егор, Гудилина-отца так же поддеть под зад и смахнуть с места, как сына его со скамейки смахнул?

— Не думаю так и не имею для этого власти. А мозги поправить мы ему по нашему положению должны.

— Мозги поправить, — подчеркнуто повторил Александр Николаевич. — А как ты посмотришь, если я тебе скажу, что Гудилин отстал в росте собственной политической сознательности?