Дремучие двери. Том II - Юлия Иванова

А без выхода в бессмертие получалось, что каждое последующее поколение строителей Светлого Будущего является ВАМПИРОМ для предыдущего. Духовно-нравственный тупик, тараканьи бега. Стоило убегать от Вампирии личностной и классовой, чтобы идеологически упереться в Вампирию поколений! Советскому искусству остро не хватало воздуха, Неба Бескрайнего… Идеологические шоры мешали разглядеть глубинный смысл бытия. Прорваться удавалось в музыке, в балете, в отдельных строчках, кадрах, образах, красках… Поразительно, но советская цензура одновременно боролась и с Небом и с Тьмой, во всяком случае, с лозунгом князя Тьмы: «Запрещается запрещать».

После отставки «воинствующего богоборца» Хрущева наметилось религиозное возрождение. Предстояло привить засыхающие ветки коммунистической идеологии к стволу Православной церкви, окрестить «незаконнорожденного» ребёнка.

Пустоту богооставленности в наполненной храмами и иконами России царской, прорыв к Небу среди разрушенных храмов России Советской предстояло заменить Россией Духовной, подготавливающей РЕВОЛЮЦИЮ СОЗНАНИЯ.

Осколки найденной вне храмов «истины» были неким подобием аскетической христианской этики, Антивампирией первых христианских общин. Только менее благодатной и более агрессивной. Она-то и стала фундаментом соцреализма.

Гениальная пушкинская сказка о рыбаке и золотой рыбке повествует о том, как Тайну, Чудо, избранничество попытались приспособить к Вампирии. Кончилось это, как известно, «у разбитого корыта».

«Ничего не сказала рыбка. Лишь хвостом по воде плеснула и ушла в глубокое море…» Она вернётся, когда мы будем просить у неё не богатства, не власти, не знатности, а «единого на потребу» — Благодати и Царствия. Горнего, нездешнего.

Жадная старуха — Вампирия, нагло просящая у рыбки «запретных плодов, и побольше», и старик-аскет, пассивный, равнодушный к могуществу рыбки и её дарам, к ЧУДУ, ничего не просящий, — оба оказываются банкротами. Равно осуждена просящая у Истины «не того» и ничего не просящий, теплохладный к Истине, потерявший благодать. Не напоминает ли теплохладность старика социальную проповедь церкви, идущей порой на поводу у общества безудержного потребления?

Поразительно, как эта супружеская пара из старой сказки символизирует постсоветское общество — обезумевшие от бесконтрольного «Хочу!» «новые русские» и послушный их дури, безропотный и теплохладный народ, которому всё «до фонаря».

Когда саму Тайну пытаются приспособить «служить на посылках» у царства Мамоны. Тайна какое-то время снисходит к немощам природы человеческой, а затем молча уходит «в глубокое море» и не даёт ответа. А на море — чёрная буря. И снова Русь — у разбитого корыта…

Церковь должна признать, что состояние мира, России — и перед революцией, и сейчас — не что иное как коллективное служение Мамоне, из которого желающие спастись «должны выйти».

«Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых…» /Пс.1:1/ Церковь, не обличающая Вампирию с позиций христианской этики и не предупреждающая о последствиях «служения Мамоне», толкает общество к атеизму и кровавым революциям.

Эдвард Радзинский:

«Пожалуй, единственная трудность в записи моих передач у меня возникла со Сталиным. Обычно я записываю программы в своей квартире, в своём кресле. Я очень чувствую пространство. А передачу со Сталиным решили записывать на его бывшей даче. Это было чудовищно. Я там чуть не умер. Первую серию просто не мог говорить, на мне словно тяжёлые гири повисли. Я вообще лекарств не пью, а тут попросил таблетку валидола. Там и другие вещи происходили странные — камера выходила из строя, какой-то звук появлялся, компьютер отказывал и прочее».

— «Ха-ха-ха!.. — прошипел АГ, — как писал Иосиф на полях библиотечных книг.

Аквариум разбит, рыбки оказались в «море житейском». Но вода в нём ядовита, вокруг снуют акулы, которые пожирают более слабых рыбёшек и друг друга. Можно, конечно, укрыться под корягой и наблюдать, как несчастье постигает тех, кто не может сопротивляться, кто беззащитней и интеллигентней, в лучшем смысле этого слова… Можно наблюдать, как глупые жертвы надеются, что их тоже накормят, не понимая, что они сами предназначены отныне на съедение, что они всего лишь пища, биомасса. Или рабы. Или отходы, которые надо ненадёжней закопать, сунув в целлофановый пакет.

Что их больше не будут ни лечить, ни учить, ни защищать. Что алчность, ненависть, злоба, зависть, бесстыдство, распутство, кровь и смерть будут отныне править бал на их Родине. И когда говорят о наведении порядка, укреплении власти и усилении страны, отныне это будут лишь речи об укреплении ненавистного нового порядка — всесилия упырей.

Корабль захватили безумные кровожадные пираты. Если ты не хищник, то жертва — тебя заставят жить по их законам. Ремонтировать такой корабль — умножать зло на земле. Идти против Бога и губить душу. Бездействовать, запершись в каюте? — нет, не позволяет совесть. Разве не предаётся Бог молчанием? Утешать и убаюкивать тех, кого жрут, убивают, лишают нормальной пищи, лечения, жилища, работы? У кого забирают дочерей в бордели, а сыновей — на пушечное мясо для своих разборок? Утешать, что вот, на том свете будешь радоваться, как злодеи горят в аду? Терпи и смотри, как умножается зло на земле… Раньше Иоанна умозрительно вроде бы соглашалась с «непротивлением», но теперь всё в ней протестовало. Нет, не может быть на то Воля Господа! И если пиратов в их безумии и злобе ждут страшные муки, то она не хочет смотреть в этой жизни на муки жертв, а в той — на муки вампиров. И уж конечно, и тут и там страдать или искушать самой, быть или жертвой, или хищником, — третьего не дано. Или, как большинство, тем и другим одновременно.

Нет, в их прошлом, пусть во многом нелепом, смешном, пусть затхлом водоёме, пусть тесном, её совесть так не бунтовала. Она жила, а не «переживала», как теперь, когда порой хотелось, чтоб этот чумной корабль взорвался, налетел на айсберг, только бы не испытывать ежедневно этот мучительный стыд от молчаливого соучастия в чудовищно наглом и лицемерном пиршестве зла.

Бороться, агитировать, как свекровьины «краснокоричневые»? Но что им удалось изменить в зараженном алчностью трюме, где многие повстанцы просто втайне надеются зубами прогрызться на верхнюю палубу и тоже стать пиратами?

Из последних сил она цеплялась за свой малый бизнес, этот наркотик. Цветы, букеты. Свадьбы, похороны, дни рождения, праздники, скомканные в кармане купюры — она, как и прочие торговцы, всё более обслуживала «пиратов», простой народ вообще перестал что-либо покупать, униженно торговался, тащил с прилавков, что плохо лежит. Она села играть в эту общую рулетку, где в выигрыше всегда Вельзевул, и боялась встать из-за стола, оставшись один на один с извечно русским вопросом: «Что делать?»

— Как нам жить дальше. Господи? Подскажи, научи…

Она стала трудоголиком, как Денис или Филипп, обменивала свою жизнь на сомнительного вида, как воландовские червонцы, купюры, новорусские деньги и боялась остановиться. Даже тратить их казалось грехом — чудились следы слез и крови.

«Господи, спаси нас!»

Ни минуты свободной. Сегодня она на машине, надо успеть кучу дел. Договорилась на фирме насчёт хризантем. Потом записалась в поликлинике к стоматологу, купила минеральной добавки для Анчара, себе — три десятка яиц. Решила по пути заехать домой на квартиру — давно не была. Просто узнать, как дела. Купила ещё пять десятков яиц. для «краснокоричневых». Пусть едят, когда нет пельменей.

Скорей, скорей, на даче Анчар заждался, надо его прогулять до темноты. Отвратная сумка, ничего в ней никогда не найдёшь… Наконец, нащупала ключ, отперла.

— Иоанна Аркадьевна, как хорошо, я уж хотела вас разыскивать.

Эмма Борисовна, подруга и соратница свекрови, скорбно покачиваясь, отступала в глубь коридора.

— Что ещё стряслось? Да говорите же, наконец…

— Только не волнуйтесь, сын ваш позвонил, что отец… ну ваш муж… В общем, заболел, обширный инфаркт у него. Он там в какой-то клинике, в реанимации. Чтоб вы срочно позвонили Лизе.

Слова Эммы Борисовны достигают её, будто сквозь толщу воды. Слова-рыбы шевелят плавниками и беззвучно разевают рты. Скорее вынырнуть, вдохнуть…

Эмма Борисовна отпаивает её чем-то мятным. Её испуганное лицо с хлопьями розовой пудры на переносице подплывает совсем близко.

— Ну что ты, подруга, разве так можно? Нам надо держаться, на нас, бабах, сейчас вся страна… Я вон двух мужей схоронила, у дочки диабет, внук в Чечне с концами, зять не просыхает, а раскисать — нет, не имеем права. Нам ещё Зимний брать, подруга! Держаться надо. Может, ещё и оклемается твой…

Немного сама «оклемавшись», она позвонила в Грецию. К счастью, дома оказался Филипп. Да, обширный инфаркт, сейчас отец в реанимации, — там, в римской клинике. Перевозить никуда нельзя, состояние более-менее стабилизировалось, врачи надеются. У него уже давно «мотор» пошаливал. Стресс, сосудистый криз на фоне общего переутомления, давление подскочило, но на врачей времени не было. У продюсеров этих, сама знаешь, система потогонная, сроки жесткие. День простоя — колоссальные убытки… Это тебе не советский санаторий на Мосфильме.