Жизнь Пушкина - Георгий Чулков

Почему же поэт так несчастен? Он совершенно откровенно признается, что не верит в благополучие этого затеянного им самим брака. В нем, Пушкине, нет ничего, что могло бы нравиться Натали. Он понимает, что она его не любит и не может любить. «Если она согласится отдать мне свою руку, — говорит он, — я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия ее сердца… Не станет ли она сожалеть? Не будет ли она смотреть на меня, как на помеху, как на коварного похитителя? Не почувствует ли она ко мне отвращения? Бог свидетель, что я готов умереть за нее, — но погибнуть для того только, чтобы оставить ее блистательной вдовою, свободною избрать себе завтра же нового мужа, — эта мысль для меня ад…»

Кажется, пленный турецкий паша под Арзрумом был прав, и поэт в самом деле оказался прозорливцем, как дервиш, и угадал свою судьбу.

«Поговорим о материальных средствах, — продолжает Пушкин, — я придаю им мало значения. Моего состояния мне было до сих пор достаточно. Будет ли достаточно для женатого?» Он, Пушкин, постарается окружить ее довольством. «Однако не будет ли она роптать, если положение ее в свете будет не столь блестяще, как она заслуживает и как я того хотел бы? Таковы отчасти мои опасения. Трепещу при мысли, что вы найдете их вполне благоразумными. Есть еще одно, которое я не могу решиться доверить бумаге…»

Это объяснение весьма похоже на просьбу освободить его от роли жениха. Мысли, изложенные в письме, в самом деле весьма благоразумны. Но, кроме того, последняя загадочная фраза намекает на самое главное опасение поэта: он не уверен в прочности своего положения: он — заложник или пленник царского правительства…

Нет, Пушкин решительно страшится этого брака и робко надеется, авось его минует эта ужасная судьба. Но злая судьба его не миновала. 6 мая состоялась помолвка Пушкина и Н. Н. Гончаровой.

Через несколько дней Пушкин начал писать какой-то повествовательный отрывок, пометив его из осторожности — «с французского»: «Участь моя решена. Я женюсь…» «Я женюсь, т. е. я жертвую независимостью, моей беспечной, прихотливой независимостью, моими роскошными привычками, странствиями без цели, уединением, непостоянством. Готов я удвоить жизнь и без того неполную. Я никогда не хлопотал о счастии: я мог обойтись без него. Теперь мне нужно на двоих, а где мне взять его?..»

По-видимому, у поэта были дурные предчувствия. 3 мая он в письме к Вяземскому просил его узнать, что думает об его помолвке Катерина Андреевна Карамзина, к которой он неизменно питал чувство уважения и любви. «Я уверен в ее участии, — писал он, — но передай мне ее слова — они нужны моему сердцу, и теперь не совсем счастливому…»

Как раз в этот день одна московская барыня видела на представлении пьесы Коцебу Пушкина и Н. Н. Гончарову. «Судя по его физиономии, — пишет она своей приятельнице, — можно подумать, что он досадует на то, что ему не отказали, как он предполагал. Уверяют, что они уже помолвлены, но никто не знает, от кого это известно; утверждают, кроме того, что Гончарова-мать сильно противилась свадьбе своей дочери, но что молодая девушка ее склонила. Она кажется очень увлеченной своим женихом, а он с виду так же холоден, как и прежде, хотя и разыгрывает из себя сентиментального».

Попав в положение жениха, Пушкин добросовестно исполняет взятую на себя роль. Он пишет почтительнейшее письмо к деду невесты и не скупится на гиперболы: «Вам обязан я больше, нежели жизнью…»

Иногда ему кажется, что все сложилось не так уж плохо. «Ах, душа моя, какую женку я себе завел!» — шутливо восклицает он в письме к П. А. Плетневу. Вместе с тем он приводит свои дела в порядок, уведомляет еще в апреле Бенкендорфа[919] о предстоящей свадьбе и обращает его внимание на два важных для него затруднения. Его материальные дела могли бы поправиться, если бы государь позволил ему все-таки издать «Бориса Годунова», так как он не в силах переделать пьесу в роман. Но, самое главное, ему хочется выяснить отношение к нему правительства. До сих пор его положение было «фальшиво и сомнительно» (fausse el douteuse). 28 апреля Бенкендорф ответил Пушкину, что государь одобряет женитьбу поэта, особенно на такой «любезной и интересной особе, как мадемуазель Гончарова». Что касается «Годунова», то Пушкину разрешается его печатать. Относительно «сомнительного» положения Пушкина Бенкендорф напоминает поэту, что государь поручил ему руководить поведением Пушкина отнюдь не в качестве шефа жандармов, а в качестве человека, которому он, государь, оказывает особое доверие. «Никогда никакая полиция не получала приказания следить за вами», — бесстыдно лжет царский фаворит. Зато не лгал царь, что Наталья Николаевна ему очень понравилась. Он не только сообщал об этом Бенкендорфу, но и, разговаривая на балу со старухой Н. К. Загряжской[920], расточал комплименты по адресу ее хорошенькой внучатой племянницы.

Пушкину предстояло еще объясниться с его родителями. Он послал письмо, прося благословения и материальной помощи. Родители были растроганы. Они счастливы, что Александр женится. Когда князь Вяземский навестил стариков, они изъявили нежные отеческие чувства к сыну, который не баловал их до сих пор своим вниманием. Сергей Львович не поскупился даже угостить приятеля сына шампанским. Пили за здоровье жениха и невесты. Сергей Львович решил выделить часть своего Болдинского поместья — деревню Кистеневку, двести душ.

В середине мая Пушкин получил замечательное письмо от обожавшей его Е. М. Хитрово. Она откровенно писала, что женитьба Пушкина для нее «личное горе», но, кроме того, она боится за его судьбу. «Я опасаюсь для вас, — говорит она, — прозаической стороны супружества…» Елизавета Михайловна думает, что гению нужна полная независимость. Семейный очаг — подходящее дело для доброго малого, а не для поэта. Но в ней нет эгоизма. И она желает ему счастья. Она готова всячески помочь ему и его очаровательной жене. Она знает, что государь хорошо относится к нему, но не надо ли и ее участия? Располагайте своим другом. Она теперь знает свое место и будет помнить, что между нею и поэтом целый океан. Не нужна ли ему, однако, какая-нибудь должность при дворе, чтобы упрочить его положение?

Пушкин отвечал[921] в обычном для него шутливом тоне, но, кажется, не без горькой иронии над самим собою: «Что касается моего брака, то ваши размышления по этому поводу были бы вполне справедливы, если бы вы обо мне самом судили менее поэтически. На деле я простак, который хочет только потолстеть и быть счастливым. Первое легче второго…» О какой должности при дворе может идти речь? Он, Пушкин, не видит для себя ничего подходящего. «Быть камер-юнкером в моем возрасте уже поздно», — замечает он, как будто предчувствуя смешную роль, впоследствии ему навязанную.