Наследница - Мери Каммингс

Рене слегка нахмурилась, словно почуяв неладное — но он кивнул и еще раз улыбнулся.

— Беги уже, опоздаешь! — И, чмокнув его, она сорвалась с места.

Он встал и немного побродил по дому; вышел на улицу, перешел дорогу и уселся на скамейке в парке — оттуда хорошо был виден особняк. Вот так — словно не было этих пяти лет, словно время сейчас повернет вспять и из ворот снова выбежит девчонка со стаей разномастных собачонок...

Если бы он тогда знал, что так выйдет... Ну и что бы тогда было?

Кто-то когда-то сказал: «История не терпит сослагательного наклонения». Нет никакого «бы» — случилось то, что случилось: он встретил женщину, единственную, любимую — и вот-вот потеряет ее... и принесет ей горе, и сделает больно, и оба они останутся жить с этой болью.

Рене и правда пришла «пораньше» — в девятом часу. Зашуршали шины, собаки насторожили уши... она вошла и радостно улыбнулась, увидев его.

Как она изменилась за эти месяцы! Нет уже той перепуганной инопланетянки, девочки-эльфа, пришедшей к нему из другого мира. Девочки, которой была нужна его помощь — и был нужен он сам. Правда, она до сих пор думает, что нужен...

Тед обнял ее, уткнувшись в пахнущие цветами прядки; дал опереться на себя, — и, как всегда, она блаженно приникла к нему.

Вздохнула, выпрямилась.

— Пойду переоденусь... Устала жутко, просто ноги не держат!

Войдя вслед за ней в спальню, Тед увидел, как она рухнула поперек кровати, раскинув руки.

Собаки тут же налетели, запрыгали по кровати, пытаясь лизнуть в лицо. Увидев его рядом, Рене пожаловалась:

— Ноги гудят...

— Дай помогу, — встав на колени, Тед стащил с нее туфли, растер и помял ступни, и внезапно, наклонив голову, прижал ее ногу к щеке. Поцеловал тонкую изящную щиколотку — черт возьми, не хватало прямо тут пустить слезу, прямо сериал какой-то получается! — и выпрямится, улыбаясь.

— Умывайся скорее, сейчас ужинать будем.

Та же самая круглая комната и почти такой же ужин. И, как тогда, они сидели друг против друга, и одеты были так же: она — в халате, он — в джинсах и свитере. «Все закончится там же, где начиналось...» — подумал Тед.

Еще чуть-чуть, хотя бы на несколько минут оттянуть неизбежное... Вспомнилось — глупо, конечно, но он так и не смог решить эту загадку:

— Я тебя все хотел спросить — почему именно круглый стакан? — Рене не поняла, о чем речь, и он напомнил: — Ну, помнишь, тогда, пять лет назад, ты велела мне пить из круглого стакана — почему?

— А-а, — она смутилась, — понимаешь, я не хотела, чтобы кто-нибудь заподозрил, что у меня в комнате кто-то был. А в этот стакан я обычно наливала остатки какао... для Нелли, и никто не удивился бы, что он испачкан.

— Так ты что — выходит, меня из собачьей плошки поила? — Даже сейчас, когда при мысли о том, что предстояло сделать, внутри все сжималось, Тед был слегка шокирован.

Она еще больше смутилась — и вдруг рассмеялась, весело и свободно, как никогда не смогла бы рассмеяться та, прежняя Рене.

— Но она же мытая была!

Еще немножко... пусть сначала поест! Еще немножко...

Она болтала о чем-то, еле успевая жевать, так ей хотелось поделиться с ним новостями. Тед не вслушивался, просто смотрел на ровные дужки бровей, на каштановые глаза, такие живые и яркие, на губы, то и дело разбегавшиеся в улыбке...

Обрывки фраз — бессмысленные, непонятные, ненужные: «А я ему говорю...»; «Этот кредит можно будет вернуть быстрее...»; «Виктор чересчур зарвался, но насчет фармацевтики был не так уж неправ...» (как легко она уже произносит это имя!); «Мы тут с Ренфро...»

Внезапно она осеклась на полуслове и встревоженно уставилась на него.

— Теди... Да что с тобой? Ты меня совсем не слушаешь!

— Я хотел тебе сказать... я завтра утром уезжаю, Рене.

— Куда? Надолго?

Она уже догадалась, Тед понял это — но губы ее все еще пытались улыбаться со стремительно бледневшего лица.

— Я возвращаюсь в Париж.

 Вот и все, Рубикон перейден...

— Почему? — Рене спросила это медленно, не сразу — и он ответил, так же медленно:

— Потому что я не могу здесь больше оставаться... — Попытался собрать силы и усмехнуться, пошутить, как он всегда умел: — Потому что жизнь с такой богатой девочкой, как ты, мне не по карману! — Понял, что это прозвучало глупо и грубо, и слова полились сами — бессвязные, разорванные, по-прежнему бессильные объяснить то, что творилось у него в душе: — Каждый кусок хлеба, который я ем, куплен на твои деньги. Я сижу тут и ничего не делаю, и жду целый день — наравне с собаками, а я не собака, я человек... я всю жизнь работал, и то, что у меня есть — мое, пусть мало, но мое, и мне не нужно чужого. Я давно понимал, что нам нужно расстаться, потому что я действительно... не подхожу тебе, я знал это с самого начала, и лучше сейчас...

— Да почему ты считаешь, что не подходишь мне? — перебив его, почти закричала Рене.

— Как не тривиально это звучит — потому что ты очень богатая, а я... — Тед покачал головой.

— Да это все чепуха! Ну возьми у меня деньги... те, которые хотел оттяпать Виктор — они же твои, твои по праву... и... — она говорила все тише и тише, видя, что Тед глядит на нее, как на неразумного ребенка.

— Нет... и не надо больше об этом говорить.

— Почему, ну почему?!

— Потому что я — не он, и потому что, как бы я ни был беден, я могу позволить себе одну роскошь: не брать деньги у женщины, которую люблю. Не предлагай мне этого... пожалуйста. Не надо...

Она сидела и молчала, даже не плакала — смотрела на него, оцепенев, пустыми непонимающими глазами. Потом тихо предложила:

— Но ты же можешь работать?..

— Да, и зарабатывать в сто раз меньше, чем ты, и по-прежнему жить на твои деньги... И представь себе заголовок в газете: «Любовник миллионерши пойман с фотоаппаратом в чужом сортире!» или «Альфонсу наследницы приходится подрабатывать на сигареты!»

Тед говорил намеренно зло и хлестко, надеясь, что от обиды Рене придет в себя — и поймет, что он прав. Но глаза ее вдруг стали такими жалобными, что у него перехватило дыхание.

— Ты мог бы на мне жениться... Если хочешь, конечно! — Быстро добавила она. — И у нас все было бы общее...

— Не надо, Рене... пожалуйста, не надо — ты же умная женщина, неужели ты сама не видишь, что мне нет места в твоей жизни и в этом доме, и в этом городе...

— Неправда! Неправда! И если хочешь, мы можем перебраться куда-нибудь... даже в Париж... если ты хочешь... если ты любишь меня... — в ее голосе был вопрос, и отчаяние, и испуг, потому что мир радости и добра, окружавший ее в последнее время, вдруг рушился, осыпаясь грудой обломков, беспощадно ранящих только-только начавшую заживать душу.