Мост желания. Утраченное искусство идишского рассказа - Дэвид Г. Роскис

Сын «странствующего портновского подма­стерья», который «сочинял свои пуримшпили и исполнял их вместе с приятелями», был теперь очень далеко от дома. В своих скитаниях он сам превратился в искусного портного, способного создать чудесное одеяние. Как искусный маски­ровщик старых и новых литературных традиций, Ицик Мангер создал идишский народный эпос, который продержался дольше живого народа, живого языка и даже живого пейзажа, одновре­менно печального и прекрасного. Мангер умер в Тель-Авиве в 1969 г.

Глава восьмая Рассказчик-демон Исаак Башевис Зингер

Если существует ад, существует и все остальное.

Если ты не иллюзия, то не иллюзия и Он.

И. Башевис Зингер, 1943

Нет ничего более еврейского, чем еврейский черт. Черноволосые шейдим, которые вылезают из-за печки субботним вечером, когда все домашние ушли молиться, значат для еврейского дома столь­ко же, сколько златовласая Лорелея для Рейна. С рождения и до смерти еврей должен уметь справ­ляться с этими шейдим, которые едят и пьют, как человеческие существа; с рухин, бесплотными ду­хами, и с лилин, которые по виду похожи на лю­дей, но вдобавок обладают крыльями. Кетев ме- рири особенно опасен в полдень и жарким летом, а Лилит, сожительница Самаэля, нападает на но­ворожденных детей и их матерей. (Эти повад­ки у нее еще с того древнейшего времени, когда она пререкалась с Адамом в законном браке, что, впрочем, не помешало им произвести на свет мно­жество демонов.) У еврейских мужчин, которых мистики предупреждали, что демоны появляют­ся при каждой ночной поллюции, было достаточ­но причин дрожать в постели. Брацлавские ха­сиды произносят молитву, составленную рабби Нахманом, которая призвана уберечь их от таких поллюций. А когда на смертном одре душа еврея в буквальном смысле доступна всякому желающе­му, живым следует направить всю свою мудрость на то, чтобы душа не досталась демонам, которые только и ждут этого момента1.

Демонология предоставляла обширное поле де­ятельности для еврейских проповедников, как старой, так и новой школы. У маскилим осо­бенный восторг вызывал Самаэль-Ашмедай (Асмодей), царь всех демонов; у них он излагал собственные идеи религиозной реформы, про­поведовал нечестивые связи между евреями или даже был воплощением зла, как на земле, так и на небесах. Из всех писателей-просветителей только Абрамович-Менделе отважился изобра­зить Ашмедая главным антисемитом, реакци­онером и истинной причиной всех раздоров. Могущественные происки дьявола и потусторон­них сил в «Кляче» (1873) Менделе были причиной морального упадка рода человеческого и знаме­новали поворотный момент в политической судь­бе еврейского Просвещения2.

Но все время, пока черт в новой еврейской ли­тературе скрывался под аллегорической маской, он оставался воплощением чего-то вполне чело­веческого. Перец от начала и до конца изображал дьявола декадентом, флегматиком и скептиком, действия которого, однако, заслуживают внима­ния. В «трагикомической поэме» Переца Мониш (1888) мы читаем:

Однажды утром,

когда Самаэль лежал в постели и курил сигареты, а Лилит сидела у туалетного столика при свете цогера

(драгоценного камня, освещающего ковчег), в прихожей зазвенел колокольчик:

«Войдите!»

там стоял дрожащий черт, зубы его стучали,

он пал ниц и распростерся на земле.

Действие разворачивается на горе Арарат, где Ноев ковчег остановился, когда закончился по­топ, но с тех пор человечество пало так низко, что легендарный цогер (Быт. 6:16), который когда-то освещал ковчег, теперь всего-навсего светильник в будуаре Лилит. В таких декадентских декораци­ях черту волей-неволей приходится говорить на германизированном идише («.Герайн/» — кричит он), а его бледные земные подобия появляются в виде богатых купцов из Данцига. Соблазнение добродетельного и очень красивого одаренного талмудиста Мониша так же смехотворно, как и сами черти, которые вступают против него в за­говор3.

Вслед за Перецем и другие идишские писатели обращаются к демонологической тематике в еще более оптимистических и праздничных расска­зах. Шолом-Алейхем спасает «Заколдованного портного» (1901) из когтей похожего на людоеда шинкаря Доди с помощью короткой речи о це­лительной силе смеха. С. Ан-ский в 1912-1917 гг. превратил дибука из грешника в святого, и его Хонон одержал победу с того света. Ровно через тридцать лет после Мониша Дер Нистер напи­сал «Чертей» (1918), все еще веря, что свобода и творчество могут победить силы скептицизма. Но после этого не прошло и десяти лет, как в его жутком «Рассказе о бесе, о мышке и о самом Дер Нистере» говорящие на идише черти вновь про­дажны, вульгарны и злобны. Однако поворачи­вать назад и отказываться от изменения еврей­ской демонологии во имя светского гуманизма было уже слишком поздно.

Нужен был писатель, глубоко разбирающий­ся в современных и классических еврейских ис­точниках, чтобы реабилитировать силы тьмы; писатель, который был бы в состоянии вести жестокую Эдипову войну с той самой литерату­рой, что его породила, и который на пороге кри­зиса среднего возраста открыл бы для себя ли­тературу как совершенное демоническое искус­ство. Некоторые заявляли, что Исаак Башевис Зингер сам был точным изображением тех демо­нов, о которых он писал и в которых, по его соб­ственным заявлениям, верил. Один художник даже изобразил его соответствующим образом. Однако прочтение Зингера в оригинале от нача­ла и до конца позволяет нам увидеть его таким, каким он был на самом деле: Зингер никогда не был более еврейским литератором, чем когда он писал о чертях, и никогда не был более веселым, юным и полным надежды, чем когда он писал как черт.

Жизнь Зингера, подобно жизненному пути дру­гих появившихся на еврейском литературном поприще рассказчиков, следует модели бунта, утраты и возвращения. В определенный момент своей писательской карьеры он вновь обратил- с я к еврейской фантастике и фольклору, к упро­щенному миру, где люди все еще сидят часами, рассказывая друг другу увлекательные байки, и к переполненному идиомами идишу, на кото­ром уже никто не говорил. Найдя подходящую формулу, Зингер сделал то, что делали до него и другие еврейские бунтовщики: он переписал собственную жизнь, изобразив ее так, будто она была предопределена от начала и до конца. Несомненно, он добавил в свою историю пикант­ности, подбросив несколько постельных и буду­арных сцен, и изобразил себя одиночкой, парией и еретиком. Но, несмотря на это, автобиографи­ческий образ Зингера все же был не менее вы­мышленным, чем образ Мониша, соблазненного и покинутого, чем образ беззаботного Шолома, сына Нохума Вевикова, героя романа «С ярмар­ки», и чем образ Шмуэля-Абы Аберво, ангелоч­ка, явившегося из рая. Идишская литература предоставила Ицхоку Зингеру, взбунтовавшему­ся сыну и внуку польских раввинов, во-первых, дорогу, по которой можно было бежать из руша­щегося здания ортодоксального иудаизма, а во- вторых — способ, с помощью которого можно было использовать часть этих развалин и тем са­мым взрастить и направить в нужное русло свои удивительные таланты.

Знакомые факты, известные почти каждому читателю современной литературы, таковы