Мост желания. Утраченное искусство идишского рассказа - Дэвид Г. Роскис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но как видно даже из заглавий его поэтических сборников, поэту все тяжелее становилось быть во главе своего царства перед лицом исторических событий: «Звезды на крыше» (1929)? «Фонарь на ветру» (1933), «Сумерки в зеркале» (1937) и «Облака над крышей» (1942). «Байм ранд фунем опгрунт верт дос гелехтер нох фар- шайтер (На краю пропасти даже смех становится отчаянным)», — писал он в предисловии к «Жизни в раю». Поэтому рай теперь был поделен на три части — турецкую, еврейскую и христианскую — и требовался паспорт, чтобы попасть из одной в другую. Там, в раю, у фотографа реб Зейделя нет зрителей на последний пуримшпилъ о Ное в ковчеге, где среди прочих интриг присутствует делегация свиней, которые вскидывают руки в гитлеровском приветствии, маршируя по сцене с песней:
<Хайль, реб Hoax, хайль!>
Реб Hoax, увы и ах!
Хрю-хрю, нам грозит крах!
Скажите Ноихе своей,
Что грешно так мучить свиней!
Хрю-хрю, трефные мы, это верно,
Но морить нас голодом скверно!
При том что пуримская пародия была очевидным средством политической сатиры, бравада Зейделя только прикрывала горькую реальность: даже в раю евреи живут лишь по милости гоев. Когда два еврейских ангела, Шмуэль-Аба и его закадычный друг Пишерл, входят в христианский рай в попытке спасти и вернуть домой сбежавшего быка Шор га-Бора, их встречает ангел Димитрий, популярный на Украине ангел-ненавистник евреев, и только потом дер гейликер Петрос, добрый святой Петр, который говорит по-русски, берет их под свое покровительство. К счастью, фольклор и любовь — такие же великие противовесы в раю, как и на земле. Шмуэль-Аба и Пишерл путают святого Николая с Ильей-пророком, а Пишерл теряет голову от любви к Анеле, ангелице с золотыми косами и голубыми глазами. (Пишерл все-таки не женится на ангелице-шп/ссе; он возвращается в еврейский рай, когда их задача выполнена.) Так что рай полон тех же загадок, которые присутствовали в более ранних стихах Мангера — безответной любви, смерти, желания, меланхолии. Со времен Шолом-Алейхема народный репертуар и славянский пейзаж не использовался так эффективно для проведения идей равенства и гуманизма58.
Со времен Шолом-Алейхема живой рассказчик не придумывал истории, в которой жизнь была бы представлена столь своеобразно. Рай, как Касриловка, дал писателю второй шанс: прожить идеальное детство, родиться с даром рассказчика, и никогда не покидать безопасного дома. Герой Мангера, единственный, сохранил в точности воспоминания о жизни в раю, мог ублажить местечковых стариков на земле почти как младенец Иисус волхвов в Вифлееме. Вернув им утраченную коллективную память о рае, падший ангел Шмуэль-Аба Аберво возвращает ее и себе, о чем свидетельствует его странная фамилия: Абер-во — черновицкие евреи, вставляя в речь это словечко, показывали, что они настоящие немцы, а не какие-нибудь галицийские ост-юден. «Ни в жизнь!» «Что ты говоришь!» — так можно примерно передать это разговорное выражение. Но на сей раз Мангер нацелил шутку на себя самого. «Абер-во, Мангер, — как бы говорит он, — раз уж ты принялся выдумывать прошлое, ты должен еще и превратить его в миф». Для полноты картины художник Мендл Рейф, близкий друг автора, использовал Ицика и Ноте Мангеров в качестве моделей для «двух влюбленных ангелов», за которыми Шмуэль-Аба и Пишерл следили, гуляя однажды вечером по улицам рая59.
А потом наступила война. В последовавших испытаниях и бурях — Мангер оказался без действительного паспорта в Париже, добрался до Марселя, бежал в Тунис, оттуда попал в ливерпульский госпиталь и, наконец, нашел убежище в Лондоне вместе с Маргарет Уотерхаус — он видел, как все мечты об идишском ренессансе уничтожаются вместе с его читателями. «Куда теперь? Что дальше?» — поет еврей, который увидел полумесяц в кукурузном поле (написано в Лондоне в 1941 г.). «Я стал скитальцем по пространству и времени, неугомонностью между Богом и человеком, печальной и безудержной мелодией, раздающейся с рога луны»60. Мангер горячо возненавидел немцев, чьей культурой он когда-то так восхищался, и идишскую литературную элиту, которая так недостойно обращалась со своими великими поэтами. Самый страшный удар обрушился на него в марте 1944 г., когда пришло известие о смерти его любимого брата Ноте. Эта новость до такой степени лишила Мангера душевного равновесия, что он написал открытое письмо Я.-И. Сегалу и Мелеху Равичу, в котором отрекся не только от идишской литературы, но даже и от языка идиш61.
Ноте стал мертвой музой Мангера. Поскольку гротескная реальность, как он объяснил Мелеху Равичу в минуту просветления, сделала ненужным написание баллад, Мангер обратился к сонету и написал восхитительный цикл сонетов в память о своем брате. Он также вернулся к Библии, на сей раз к книгам Руфи и Иова, а также к истории Каина и Авеля.
«Авель, брат, просыпайся — пора!
Что-то нынче красивый ты...
Может, это удар топора —
В нем причина такой красоты?»
«Где ж была она раньше — в самом топоре?
Или где-то в тебе жила?
Ну, скажи мне, скажи скорей —
Покуда ночь не пришла».
«Ученик портного Ноте Мангер, изучающий Библию», добавил еще пятнадцать хумеш-лидер, основанных на двух первых книгах Царств. Так Библия стала для Мангера книгой памяти, вечного изгнания и искупления. Она превратилась в толстый том, который люди спасают из огня — чтобы помочь потерявшему надежду автору преодолеть этот страшный раскол62.
Его стихи перенесли потрясение гораздо лучше, чем психика. В стихах нет ни следа той болезни, от которой страдал сам Мангер, нет также следа войны или послевоенного периода, когда Мангер находился в самом ужасном и нар- циссическом состоянии духа. И еще, если Рохл
Ауэрбах, которая чудесным образом выжила в Варшавском гетто и спасла из пламени войны бумаги Мангера вместе с некоторыми другими сокровищами лишь для того, чтобы наткнуться на вспышку мангеровского гнева, когда они воссоединились в Лондоне, если Рохл Ауэрбах смогла сохранить молчание по поводу всего, что произошло между ними, то имеем ли мы право судить Мангера? Он достоин намного большего, чем те агиографы, которые
