Бриллиант - Сара Фокс

Пока я сидела, ожидая Чарльза, в бессменной вахте на берегу у ее постепенно остывавшего тела, у меня было более чем достаточно времени, чтобы запомнить ее черты. Чарльз пошел за помощью, чтобы унести сестру, даже такое печальное дело устраивалось незаконно. Мы опасались властей, которые могли вернуть нас на Парк-стрит и передать в руки Тилсбери. Таким образом, он пробежал несколько миль назад к фермеру, который был счастлив заработать еще денег даже за выполнение такой мрачной миссии, как эта.

Хотя мы никогда не были подругами, в течение всех оставшихся темных часов я держала Нэнси за маленькую руку. Когда наступил рассвет, шторм давно прекратился, над ровной, безжизненной поверхностью воды гуляли клубы тумана. Именно тогда мой взгляд упал на блестящие изумруды и опалы, все еще лежавшие там в липкой черной грязи. Поднимая их, я, сильно пошатываясь во все стороны, бросила то злополучное кольцо в воду… жертва речным богам, принесенная слишком поздно, чтобы спасти жизнь Нэнси, хотя, возможно, это воспринялось бы как мольба за ее душу.

Мучаясь от противоречивых чувств, я испытала потрясение, затем печаль, а потом кипящее негодование, что она предала нас. Но я попробовала вспомнить то время, когда она заботилась обо мне, когда родился Адам, как она держала меня за руку. Обманывала не только она. Если бы я была честна, если бы рассказала ей правду об ее отце, то, конечно, она по-прежнему была бы жива. Скрыв тайну, я показала, что являлась такой же неискренней и эгоистичной, как и он.

Сгибаясь под тяжестью промокшей одежды, я направилась назад к пришвартованной лодке, забралась в нее и из последних сил разорвала брезент. Мне удалось вытащить лодку обратно на берег и скрыть под ней тело Нэнси, пряча ее лицо от жестоких, бьющих лучей дневного света или любопытных глаз рыбаков и лодочников, которые скоро могли появиться поблизости.

Потом, когда я, замерзшая, сидела на берегу, дрожа и задыхаясь, мне казалось правильным, что та, которая теперь лежит здесь настолько тихо и неподвижно рядом со мной, должна оставаться сухой и защищенной. Теперь ее другом была только темнота.

В дни, последовавшие после ее похорон, я чувствовала себя очень плохо: моя кожа была изранена, а мускулы болели, их сводило судорогой. В ушах звенело, в висках стучало. Я никогда не ощущала себя такой несчастной и больной.

Затем последовал другой ужасный удар. Письмо от кухарки, сообщавшее нам, что дорогой мистер Моррисон умер и что теперь она отправляется в Дорсет, где будет жить со своей сестрой. Это не стало неожиданностью, но тем не менее его кончина воспринялась как новый удар. Теперь я чувствовала себя совсем одинокой, больше не заботилась о том, должна ли я жить или умереть, я потеряла все свое прошлое, пожертвовала своим ребенком, своей последней и самой дорогой ценностью — и все, что я получила взамен, это негодование Чарльза.

Но в течение моей болезни он был очень ласков, каждый день сидел рядом и держал мою руку, напевая или читая мне вслух, целуя мои руки и плача. Он говорил, что любит меня, и умолял никогда не оставлять его.

В конце концов кризис миновал, мое вялое выздоровление теперь проходило в компетентных руках личного врача лорда Фазэрингтона, сочувствующего молодого человека, который полагал, что все вместе — тяжелая потеря и истощение довело меня до такого состояния. Он уверял нас, что видел намного худшие случаи, чем этот, и настаивал, что скоро я поправлюсь и телом, и духом, однажды проснусь и обнаружу, что моя самая первая мысль не связана с моими несчастьями. Но он знал только половину из них!

Страдая от лихорадки, истекая холодным потом и борясь за каждый вздох, мне часто снились кошмары про утопленников, я представляла себе панику и страх Нэнси. В течение долгих часов бреда я снова превращалась в маленького ребенка и видела маму и папу, держащих меня за руки и сидевших на краю моей кровати. И если я просыпалась ночью и слышала мелкое быстрое дыхание на подушке рядом с собой, я думала, что это Адам… и мое сердце сразу падало, когда я открывала глаза и видела Чарльза. Я должна была знать тогда: ничто не могло когда-либо заменить то, что я потеряла, что я так свободно и опрометчиво отдала.

Медленно мои силы возвращались, и наконец я была в состоянии оставить свою комнату и блуждать в одиночестве по этому большому старому дому, исследуя лабиринты узких закрытых коридоров, поднимаясь вверх и вниз по лестницам странной формы, обнаруживая комнаты с наклонными дубовыми полами, со странными покатыми и низкими потолками и темными заплесневелыми углами — комнаты, которые долго были закрыты и забыты, где вокруг кроватей, укрытых увядшими изъеденными молью навесами, висели пыльные изодранные картины и гобелены.

Казалось, что все реликвии готической фантазии покоились здесь в Дорвуде, даже в покрытых паутиной, железных подсвечниках и почерневших скрипящих доспех. Даже призраки…

В одной аттической комнате я нашла несколько картин, прислоненных к стене, задрапированных в пыльные, изъеденные молью полотна. Одна из них была в более лучшем состоянии, чем все другие: семейный портрет на фоне пасторальной идиллии, дома в Дорвуде, стоящего вдалеке, и, хотя человек на ней был совсем молодой, я сразу узнала в нем лорда Фазэрингтона. Его каштановые волосы казались пышными, на лице вместо морщин был здоровый румянец, а рядом с ним сидела стройная рыжеволосая леди. Позади этой гордой пары находилось двое детей. Девочка, очевидно, Шарлотта, очень напоминала Нэнси, и, возможно, ей было не больше двенадцати или тринадцати. Ее улыбка казалась грустной, она стояла, повернувшись лицом к своему брату — молодому чиновнику, одетому в красную армейскую униформу, очень красивому, немного похожему на Чарльза, хотя у него не было теплой улыбки моего возлюбленного, а его собственная казалась жестокой, полной гордости и высокомерия. Художник уловил его пристальный взгляд, упавший на его молодую сестру, и я попробовала предположить, о чем они думали, что они обсуждали в течение тех долгих часов позирования для семейного портрета. Я задалась вопросом, почему он не висел в прихожей наряду с другими картинами, почему столь прекрасное и столь великолепное полотно убрали и предали забвению. Возможно, просто сама память была слишком тяжела.

Но существовала одна вещь, которую нельзя было не заметить или скрыть. Моя вина. Она наполняла каждую комнату; ее густое, невыносимое зловоние пробралось в каждый угол Дорвуда. И мы трое, жившие теперь здесь, часто видели друг друга, мучаясь, постоянно напоминая друг другу о том, что каждый потерял.