От Пушкина до Цветаевой. Статьи и эссе о русской литературе - Дмитрий Алексеевич Мачинский

А в целом — это прозрение целого пласта себя — и одновременно это же может восприниматься как наперед заданная программа большей части себя. Впечатления Парижа — внешнего мира — и сразу же:

1. Данность — того Света,

2. Данность личного существования после смерти,

3. Дерево — душа,

4. Враждебность вещей,

5. Искание среди рожденного мира явлений — знаков, узнаваемых интуитивно.

Об организации работы по мифологии М. Ц.

Больница, 1978 г.

1. К основному тексту, текущему как река, — сноски, где комментарии стихов и пр.

2. Писать только в момент истины, прозрения, вдохновения — основной текст. А черновую работу — в любое время.

И для работы — нужна «радость утр»: одинокая, без судорог, с утренними прозрениями. И на ближайшие годы. Поэтому — перемена способа работы.

3. Не заимствование, не взаимовлияние — а проникание вглубь, корнями и глубинным слоем — и вслушивание в истоки, в недра, всем стволом, и трепет всей кроны от приобщения — и цветы и плоды, порожденные оттуда, из общего источника. Древесный путь.

4. М<ожет> б<ыть> книга — условн<ое> название «Душа Марины». «Пути и свершения Марины Цветаевой». Вступление — биографический очерк, легко и насыщенно, с периодизацией жизни тела, души и творчества. Конец — Марина в Советской России. Преображение стихий. М<ожет> б<ыть> в заключение — Пути, ведущие вдаль.

А в середине — вся мифология.

* * *

1. О «всемирности» Блока в восприятии М<арины> Ц<ветаевой> в отличие от «русскости» и «христианскости» Кузьминой-Караваевой. <…> Сверхчеловеческое отношение М<арины> Ц<ветаевой> — с мечтой лишь — соприкоснуться, погулять — и вместе погибнуть. Глубокая мысль о всемирности как качестве, стоящем над богом. Врожденное, автономное природе человека, мотив его свободы и непосредственной сродности с миром, помимо Бога. То, что потом разовьется у Цветаевой в систему ее соотношений с Богом.

2. О том, что так высоко чтила Мандельштама, Ахматову, Чурилина, явно ставя их выше себя, она не ставит выше себя по поэтической линии Блока. Он родной не по поэзии, а по душе, и выше — по природе души. Другая иерархия. А Мандельштаму, Ахматовой уступала первенство из врожденной этики — и знала им цену — как поэтам. Совпадение ее оценки О<сипа> М<андельштама> — с оценкой Блока и Жирмунского. Ее интересовали — бездны страстей. В отношении А<нны> А<хматовой> ее обманывал миф, связывающий ее с Блоком и возвышавший ее. Позднее перевела ее душу из разряда морей в разряд колодцев.

3. Блок как явление духа поэзии — в русском обличье. И при всем руссицизме стиля — он не русский, и не христианский, хоть и Ангел. Ангел с особой природой. А к 1934 году — чувство оставленности.

12 февраля 1980

О Блоке и Марине

Она увидела в нем главное — смерть, свершенность пути, умирание страстей и с 1916 года — переломленность крыльев.

Она увидела — предсмертное преображение на высоте, выраженное в Ангеле с поломанным крылом.

* * *

Очень важна для моего ракурса запись Блока в записной книжке о том, что, когда встречается редкое, — всегда возникает мистическое, и косвенный вывод — «есть иной мир».

(Пушкин — Петр, Достоевский — Христос).

11 июля 1980

О символизме (о символизме души)

Всякое истинное искусство — символично. Символизм начинается тогда, когда это осознается и называется. А в русском случае — когда это — на грани преодоления, когда люди из литературы и искусства пиками врезаются в небо, обрисовывающее и оконтуривающее их, чистое небо — выше полуземных облаков и туманов. Символизм русский — как преодоление символизма и устремленность к иной, стоящей за символами реальности. В этом смысле символичен и А. К. Толстой, видевший эту реальность и соотносивший с ней свою жизнь. Но он при жизни, пожалуй, не так порывался туда, как М<арина> Ц<ветаева>.

Символист В<ладимир> С<оловьев>. У него видения иных сущностей стали реальностью, и наиболее адекватное их воплощение «Три свидания» — пронизано и проверено трагедией. Видимо, только трагическое окружение было для него возможным делом — свиданий, дающихся серьезно, возвышенно и даже выспренне. Почему это так — надо подумать. Но иначе — он не смог. Органичности, на первый взгляд, не получилось.

Блок придает свои оттенки этому. Подлинный символист — но без топлива страстей, от природы ослабленных. Поэтому (?) перевесила устремленность вверх, за символы, неопределенно окрашенная сублимированным половым чувством (или — дополовым, женско-мужским).

У М<арины> Ц<ветаевой> — другое — тоже исходный символизм. И здесь — отличие Блока от Брюсова и М<арины> Ц<ветаевой> от А<нны> А<хматовой>. Брюсов — типичный реалист, с затемненным символистским сознанием, понявший реальность символизма головой, выгодность его — как литературного направления.

М<арина> Ц<ветаева> — преодолевает символ и стремится к стоящей за ним реальности — с безудержной силой. И делает это — уже пройдя через приятие жизни и потому глубже, осознанней, преображая и жертвуя. Ей есть чем жертвовать. В отличие от Блока, «акмеизм» А<нны> А<хматовой>, ее конкретность и подробность — внутренне символичны — вплоть до знаков: но «если птица полевая», то она не стремится вырваться за символы — вверх. Они для нее — одежда, в которой ей хорошо.

Всякое творчество символично. Особенно в слове. У Достоевского действуют не герои, а страстные идеи, они вне дел, вне окрашенности, в атмосфере сна и Петербурга, в Марининой атмосфере. Чистые архетипические страсти. И отсюда их стихийная «полифония». И чисто человеческая жажда их разрешить — так и не удающаяся (слава богу).

У М<арины> Ц<ветаевой> в поэзии образы еще более очищенные от реалий. В чистом мире страстей — идеально и идейно осмысленных идей. Они бушуют, вобрав в себя все силы неизменных жизнью страстей, минимум реальностей, дабы быть воплощенными в слове, и оставшись достаточно неопределенными, чтобы не утрачивалась исходная реальность их существования.

Ее путь — не изначальный романтизм и символизм, а вторичный, проверенный «приятием жизни» в формах единственно приемлемых — возлюбленный, природа, дитя, даже участие в политике — насколько возможно.

И отказ от всего этого во имя высокого символизма. Перешибить ее мог только Сын, создавший жизненную безусловность. Мир сына, столь родственный Блоку.

* * *

А, в общем, знала свою природу. И поэтов — хвалила по виду как младший неопытный собрат, а по существу — как мудрая всезнающая змея. А в Блоке почувствовала истинно старшего, большего, высшего (одновременно — страсть найти старшего, высшего) — то, что потом в жизни обрела в Рильке. И этого большого в Блоке (которого он знал, но не очень чтил) любила и чтила всю жизнь. Соприродность и служение — то, что позднее обратилось к Волконскому, реализовалось — в Рильке.

* * *

Загадка соотношения Марининой «тяги к смерти» и