Если я буду нужен - Елена Шумара

мама засунула далеко, и Алине пришлось, как кроту, прорывать себе узкий лаз. Фонарь, еще дедушкин, слабо лизал то ведро для засолки грибов, то резиновые сапоги, то стопки журналов «Burda», перевязанные бечевкой. За свертком «Детские книги» стояла коробка из-под маминых туфель. Старая, с тертыми уголками, явно живущая здесь много лет. Алина взяла ее в руки и поняла – внутри что-то есть. Скинула крышку и посветила. Вещи, мужские, наверное, дедушкины. Мама хранила их много, вот только не прятала по углам…

Ладно, а что же в конвертах?

Один был почтовый, с марками и штемпелями. Отправлен в июле прошлого года из Уфы на имя Седовой Виктории. От кого и с какого адреса – неизвестно. На втором, просто белом, вернее, чуть пожелтевшем, стояла лишь дата, с которой, как посчитала Алина, прошло пятнадцать лет и шесть месяцев. Сунув под мышку фонарь, она отогнула клапан конверта и вынула записку, некогда смятую и снова разглаженную адресатом.

Вика! Я уезжаю. Далеко, в другой город. Подальше от тебя, да и от себя самого. Извини, не гожусь ни в мужья, ни в отцы. Ты столько раз говорила это, что поверить пришлось и мне. Прощаться не будем, незачем. Денег заработаю – вышлю. Алинка постарше станет – всю правду ей расскажи. Свою правду, коли уж так захочешь. А ежели к тем годам поумнеешь, то и мою правду сообразишь.

Не ищи меня, хорошо?

Павел

Алина выронила фонарь. Тот мигнул и тут же погас. И сумерки, плотные, как пастила, сдавили Алину со всех сторон. Вот так он ушел – всего лишь записка, и нет больше папы. Вернее, он есть, он живой. Но ставшей взрослее Алинке от этого только страшнее. Значит, и вещи в коробке – его, ладные, дорогие, брошенные впопыхах. Мама зачем-то их сохранила, не выкинула, не продала. Может, любила так сильно? Понять не могла, но любила?..

Нащупав кнопку на фонаре, Алина снова его включила. Вынула из коробки второе письмо – то, что пришло по почте. В конверте нашелся листок, исписанный папиной же рукой.

Вика! Я знаю, нет мне прощения. И если не можешь, то не прощай.

Но я наконец стал другим, многое осознал и очень хочу видеть дочь.

Целых пятнадцать лет… Как вы живете, я даже не знаю. Свалиться вам снегом на голову было бы глупо. Поэтому говорю: буду в городе в августе-сентябре.

И просто прошу – не гони. Встретимся и обсудим.

Павел

P. S. Как подумаю об Алинке, весь расцветаю. Страшно и радостно. Взрослая дочь. Сколько я пропустил. Сколько хочу наверстать!

Алина бросила листок в коробку и выключила фонарь. Папа. Возможно, тот самый, из ласковых бежевых снов. Красивый, с большими руками и с родинкой на ключице – такой же, как у Алины. А может быть – Зверь неуемный, сожравший и Варю, и Женю. Толстый, шерстью покрытый, с просечками красными на глазах. Впрочем, в июле папа писал еще внятно, так же и рассуждал. А потому он либо и правда Седов, либо сделался диким лишь чуть более полугода назад.

– Детка, что ты там делаешь в темноте?

Стремянка застонала, и на другом конце Алининого лаза выросла мамина голова. Сжав в кулаке оба письма, Алина поползла на свет. У самого выхода вытянула руку – так, чтобы голова оказалась точь-в-точь над письмами. Хрипло спросила:

– А ты, что ты делаешь, мама?!

Та посмотрела на письма, шумно вздохнула и стала спускаться. Надела разбитые тапки, прошаркала в кухню, плюхнула чайник на газ. Старый – наверное, по привычке. Потом, секунд через тридцать, сказала:

– Слезай, разговаривать будем.

Чайник вскипел, и кружки, наполненные горячим, вязко задышали паром. Мама раздвинула их по разным краям стола – себе и Алине, за ухо заложила слегка полинявшую прядь.

– Да, я скрывала. Он написал мне в июле и через месяц явился. Такой же болтун, как всегда. Деньги совал, много денег – говорил, для тебя. Где ж его деньги были, когда ты колготки рвала и санки хотела, как у других?.. Ладно, пустое. Он непутевый, Алина. Сейчас ему встало, мол, дочь у него. А через месяц пройдет. Щелк в голове, и поедет в Уфу, в Заполярье, на Желтое море. Снова бездетный, радости – до ушей. Алина? Какая Алина? Не знаю Алину, отстаньте!.. В общем, я его не пустила, нечего вам обсуждать.

Алина хлебнула из кружки и обожгла язык.

– Во-первых, мама, пускать или не пускать – это дело не только твое. Мы решить должны были вместе. Думаешь, я младенец, слюни на пол-лица, агу-агу? Я выросла, мама! И если ты не заметила раньше, заметь хотя бы теперь. А во-вторых, – и это не менее важно, – мне кажется, ты все врешь.

– Я вру? – Мама прикрыла кружку руками.

– Ты не пустила его, потому что он – Хасс.

Наверху истерично вскричала дрель, замолкла и снова протяжно завыла. Мама отдернула руки, выгнула губы споткнувшейся «с».

– Милая, он – не Хасс. С чего эти странные мысли?

– Тебе перечислить?! Павел Петрович пятидесяти лет, родился и вырос здесь, женился, дочь у него появилась. Уехал, недавно вернулся и…

– И что? Пять пустых совпадений, Алина!

– Ну хорошо, предположим. А то, что я с детства слегка… не в себе? Таблетки, психологи, прочая нечисть? Ведь Хасс – сумасшедший, и это передается!

– Передается! – Мама повысила голос. – Но только не девочкам с улицы, слышишь?! Нет в тебе его генов, и слабость твоя получена не по наследству!

Они замолчали и взяли кружки, отпили – синхронно, как лебеди в заднем ряду балета. Всхлипнув в последний раз, дрель улеглась на ящичное дно.

– Тогда давай встретимся с ним, – сказала Алина. – И все разрешится.

– Все усложнится, – вздохнула мама, – я не хочу.

– Вот видишь, – Алина встала, – а ты говоришь не Хасс.

– Ну подожди! Сядь, я прошу тебя! Послушай про Павла – про нашего Павла, про твоего отца. Послушай, и ты поймешь, что он оболтус, тряпка, что он не умеет любить. Но он не безумен, и он – не Хасс!

– Мы познакомились здесь, в городе, – начала мама, и кубик рафинада снежно рассыпался в ее пальцах. – Он тогда в Самаре учился, на журналиста. Приехал на каникулы, взрослый четверокурсник, а я только школу закончила. Влюбилась, конечно. Павел хоть и не высокий был, а крепкий такой, волосы пшенные, глаза темно-карие, как шоколад. И голос… слово скажет – и ноги слабеют, будто их кто подстрелил. Встретились в клубе, на дискотеке, оба