Далеко от Москвы - Василий Ажаев

— Правильные слова, — пробурчал Рогов.

— Правильные, но каким тоном сказанные! Вообще, после этого визита моя антипатия к Хмаре усилилась. Он радушно встретил меня, угощал ненормированными продуктами и вином, предложил пригласить «знакомых дам», как он выразился. Удивился, что я отказался. Мало-помалу он мне совсем опротивел. Ольга правильно про него сказала: пустой человек, для которого дороже всего мелкие радости жизни... Строже говоря: гнилой... Обидно, что такие люди соприкасаются в жизни с хорошими, чистыми людьми и пачкают их. Среди всяких фотографий, развешанных по стенам, я с удивлением увидел портрет — знаешь, чей?

— Ольги?

— Нет, Тани Васильченко. Это меня так поразило, что я не удержался, спросил, откуда у него портрет. Ответил он как-то нехотя и с досадой: «Она же закадычная подруга Ольги. Училась здесь, часто бывала у Родионовых. Ухаживал за ней, понятно». Тут же, после этих слов о Тане, сказал какую-то двусмысленность, и я не выдержал, распрощался.

— Хоть бы встретиться с этим экземпляром, поглядеть, что за фрукт!

— Кажется, ты будешь иметь такое удовольствие. Он говорил, что скоро собирается на Тайсин с геологической экспедицией, будет где-то по соседству с нами. Я не стану возражать, если ты ему там, где-нибудь в тайге растолкуешь кое-что на кулаках!

— С удовольствием! — Рогов крепко сжал кулаки.

Могучая сила кипела в нем. Он обнял Алексея и в шутку стал мять его так, что тот закряхтел и запросил пощады...

В последних санях ехали Филимонов и Либерман. Оба крупные, они едва умещались в узком возке. Либерман ворочался и мечтал поскорее добраться «на край света». Всю поездку он был в непонятном для него самого состоянии беспокойства. Недаром в управлении он старался уклониться от поездки, ссылаясь на то, что ему якобы надо встретить жену и дочь, выбравшихся из ленинградской блокады.

Необходимость все время держаться при Батманове подтянуто, тесное соприкосновение с людьми, которых он раньше мало знал и не представлял разнообразия их интересов, смена впечатлений, огромный размах строительства, только теперь по-настоящему им осознанный, — все это вызывало в Либермане брожение. Мир его представлений сразу раздвинулся, и собственная деятельность вдруг открылась ему с неожиданной стороны.

На десятом участке Батманов быстро разобрался, почему этот участок отстает от соседних. На фактах, выисканных им, он показал, что всему виной неслаженная работа участкового аппарата. Люди здесь как будто понимали обстановку, свои задачи, и все же дело тонуло в бюрократической волоките. Батманов не преминул заставить Либермана убедиться, что получить на участке, к примеру, килограмм гвоздей можно только ценой томительных переговоров с несколькими руководителями и лишь пройдя через канительную бумажную процедуру. Заведующие основными отделами штаба участка, сидевшие в соседних комнатах, вели между собой бессмысленную переписку по самым несложным вопросам. Словно в маленьком зеркале, Либерман увидел здесь себя и Федосова.

— Когда вы завели эту плесень? — спрашивал Батманов на производственном совещании участка. — Недавно я был у вас и не видел ничего подобного.

Они выехали не раньше чем переставили в аппарате людей и навели порядок. Однако и после этого управленцы еще долго и страстно обсуждали, какими должны быть советское учреждение и советские служащие. Либерман в разговорах не принял участия, но они задели и расстроили его. Оставшись наедине с Филимоновым, он с запозданием пытался высказаться. Получалось при этом, что он зачем-то оправдывает и защищает снабженцев, хотя никто на них и не нападал.

Желая задеть за живое Филимонова, Либерман стал говорить, что инженеры пользуются привилегированным положением и на стройке нефтепровода, и вообще повсюду. Он утверждал: инженерам легко работать, им во всем обеспечена поддержка, технические нормы дают рецепты на все случае жизни.

— Вот ты, инженер Филимонов, — что ты знаешь? — наступал Либерман. — Машина должна быть исправна. Машине нужно дать горючее. Вести машину должен подготовленный шофер. И все! Не дай тебе этого, и машины будут стоять, работа не сдвинется с места! А у меня миллион забот: людей накормить по норме, обуть-одеть их, создать им хороший быт. Маменька родная, хоть лопни, но пищу и одежду подай!.. Так же и Федосов. Ты требуешь от него все, что тебе надо, и если он тебе дает — ты работаешь. И тебя не интересует, каким образом все это Федосов достает!..

Филимонов, по обыкновению, отмалчивался или ограничивался междометиями. По этим междометиям Либерман чувствовал, что ему удалось рассердить соседа.

— Если снабженцем быть так тяжело, почему не переменить род занятий? Почему бы не податься в инженеры, у которых не жизнь, а масленица? — проворчал Филимонов.

Либерман пропустил эту реплику мимо ушей и продолжал развивать свою мысль:

— Оттого, что вам, инженерам, все легко дается и все ваши правила расписаны в книгах от «а» до «я», у вас и вырабатывается апломб и самоуверенность! Маменька родная, вот тебе пример — инженер Ковшов! Он по годам еще мальчик, а рассуждает, как профессор или как раввин. Все на свете знает и ни в чем не сомневается!

— Уверенность инженера Ковшова определяется его убежденностью, — сердито сказал Филимонов. — Он не хитрит и действует открыто, без околичностей. Я уверен, он никогда не говорит неправды, и если что делает, то не думая о личной выгоде. Почему тебе это не нравится? Я скажу — почему! Сам ты лишен этой убежденности и прямоты. Когда с тобой разговариваешь, ощущение такое, что за твоими словами всегда есть что-то недосказанное. Недаром многие жалуются, что с тобой трудно договориться. Ты не можешь удержаться, чтобы не обмануть, хоть тебе это и ни к чему!.. Зачем тебе обязательно надо придавать ложную значительность своей работе, расписывать, как она сложна, а трудности любого другого дела преуменьшать? Зачем ты обязательно стараешься каждому отказать в просьбе, либо уж если удовлетворишь ее, то предварительно поломаешься и дашь вдвое меньше, чем у тебя просят? Помнишь, как тебя Женя отчитала? Все с ней согласились, никто не возразил. Знать, и в самом деле не любишь ты людей и не доверяешь им.

— Маменька родная, какие обвинения! — воскликнул Либерман. — Если я такой, меня надо судить!

— Незачем утрировать. Не все в поведении человека регламентируется уголовным кодексом. Если бы дело обстояло так, ты разговаривал бы сейчас, наверное, не со мной, а со следователем. И не один ты такой снабженец, есть немало похожих на тебя. Меня интересует, почему они такие?

— Почему? — воскликнул Либерман. Филимонов задел его за живое.

— Как видно, близость к материальным ценностям, к собственности, хотя бы и не своей, — этому причина. Какие-то скверные бациллы буржуазной коммерции живут в некоторых снабженцах слишком долго. В сознании у них медленней, чем у других людей, ликвидируются пережитки капитализма.

— Ты поосторожней насчет пережитков и буржуазной коммерции! Я на снабжении зубы проел, жизнь на него затратил и равен в своей области если не академику, то, во всяком случае, инженеру! Изучать это самое снабжение начал пораньше, чем ты свою технику, — с десяти лет. Сейчас мне, слава богу, сорок пять.

— Коли так, юбилей надо справлять! Странно, почему-то я до сих пор не встречал указа о награждении академика снабжения Либермана.

— Еще увидишь! Вот сдадим нефтепровод, и меня наградят. Маменька родная, я добьюсь, чтобы меня наградили!

— Дай боже! Я буду аплодировать первый, хотя и небольшой поклонник хитрой снабженческой науки.

— Ты не занимался снабжением и не знаешь, что без хитрости и комбинаций тут ничего не сделаешь. Батманов это понимает!

— Не верю, что это так, и тем более не верю, будто Батманов закрывает глаза на хитрости и комбинации. Я убежден, тот же Алеша Ковшов и по снабжению работал бы иначе, нежели ты.

— Маменька родная, он меня сравнивает со своим Алешей Ковшовым! — взвизгнул Либерман. — Ты меня с ним не сравнивай! У него с детства жизнь, как стеклышко, прозрачная! Я слышал, как он на собрании свою биографию рассказывал... У него отец неграмотный мастеровой, а его учил. Из школы Ковшов — в институт, из института— на стройку, и вот — уже фигура!.. Линия у него, как стрела, прямая: из пионеров в комсомольцы, из комсомольцев в партию. Разве жизнь его мяла и молотила, как меня? Ему не довелось мальчиком в магазине горе мыкать, когда ты у купца — самый последний человек, и все над тобой имеют право измываться, когда доброго слова не услышишь, — только матерщина и зуботычины! Твоему Алеше не приходилось ходить по хозяевам и просить работу, он ни перед кем не кланялся и не унижался!

Либерман выкрикнул все это с жаром и горечью. Филимонов молчал; впервые он слышал, как этот человек говорит о себе правду без заигрываний и недомолвок. Замолчал и Либерман, должно быть устыдившись своих признаний.