Гений. История человека, открывшего миру Хемингуэя и Фицджеральда - Эндрю Скотт Берг

По мере того как Фицджеральд вернулся к уже написанным произведениям ради новой публикации, он отдалялся от общества.

«Мне больше не интересно. Никто и ничто», – признался он в своем «Отчете».

Восемь страниц перед «Вечером писателя» Скотта Фицджеральда в августовском номере «Esquire» занимали «Снега Килиманджаро» Хемингуэя, которые Макс тогда же увидел в первый раз. Это была история о писателе, который отправился на сафари в Африку немного «растрясти душу», чтобы написать «о вещах, которые откладывал до той поры, пока бы не обрел уверенность, что знает достаточно, чтобы написать о них как следует». Главный герой обращался сам к себе: «…ты говорил, что когда-нибудь напишешь про этих людей, про самых богатых, что ты не из их племени – ты соглядатай в их стане; ты покинешь его и напишешь о нем, и первый раз в жизни это будет написано человеком, который знает то, о чем пишет».[207]

Конечно, в рассказе прослеживалась параллель между сомнениями персонажа, писателя и самого Хемингуэя. Но к концу Эрнест обозначил свою настоящую цель. Вновь упоминая «богатых», он говорил: «Он вспомнил беднягу Скотта Фицджеральда, и его восторженное благоговение перед ними, и как он написал однажды рассказ, который начинался так: “Богатые не похожи на нас с вами”. И кто-то сказал Фицджеральду: “Правильно, у них денег больше”. Но Фицджеральд не понял шутки. Он считал их особой расой, окутанной дымкой таинственности, и, когда он убедился, что они совсем не такие, это согнуло его не меньше, чем что-либо другое».

Арнольд Грингич, один из издателей «Esquire», позже сказал по этому поводу: «Этот укол в адрес Скотта прошел мимо меня. Я не сильно об этом задумывался». Но сам Фицджеральд так и не смог об этом забыть.

Справедливости ради он написал Хемингуэю из Эшвилла, что «Снега Килиманджаро» стал одним из его лучших рассказов, но Фицджеральд все же чувствовал, что рассказ Эрнеста как зловредный ответ на его собственную статью «Крушение». Скотт был возмущен, что Хемингуэй писал о нем так торжественно, словно это была эпитафия.

«Пожалуйста, хватит издеваться надо мной в печати, – просил он и тут же добавлял: – Если иногда мне и хочется написать что-то в стиле de profundis,[208] это вовсе не значит, что я хочу, чтобы друзья принялись во всеуслышание молиться над моим телом. Не сомневаюсь, что намерения у тебя были добрые, но мне они стоили ночного сна. И когда ты включишь этот рассказ в сборник, не будешь ли ты так любезен вырезать мое имя?» И как если бы это было не так уж важно, он приписывал: «Богатство никогда не прельщало меня, если только не шло рука об руку с величайшим очарованием или наградой». Хемингуэй, в свою очередь, написал о его реакции Перкинсу. Скотту можно было последние полгода выставлять на всеобщее обозрение «ужасные подробности о себе» в «Esquire», но, как только Хемингуэй обличил его в предполагаемом срыве, Фицджеральд тут же взбесился. Эрнест отметил, что за пять лет не написал и строчки об окружающих, потому что ему жаль этих людей. Он наконец-то понял, что время уходит и пора бросить джентльменские замашки и снова стать писателем.

Фицджеральд тоже написал Максу. Он сообщил, что Хемингуэй ответил на его просьбу никогда не использовать имя Фицджеральда в своих будущих сочинениях: «Он написал мне безумное письмо, рассказывая о том, каким великим писателем он является… Отвечать на такое – все равно что дурачиться с зажженной петардой. Так вышло, что я люблю этого парня, чтобы он ни сказал и ни сделал. Но если он брякнет еще хоть что-то, я брошу все силы и задам ему как следует. Никто и никогда не смог бы ранить его, благодаря его двум первым книгам. Но он сам окончательно потерял голову, и чем больше он с этим носится, тем больше напоминает драчливого пьяного мопса из кино, который дерется сам с собой».

Перебранка между Фицджеральдом и Хемингуэем по поводу богачей, в процессе которой Хемингуэй козырял строками о Скотте, стала одним из самых известных литературных анекдотов того времени. Но ситуация была довольно спорной, потому что Макс Перкинс хорошо знал, в чем заключается правда. Он присутствовал в нью-йоркском ресторане, где поднялась эта тема. Скотта Фицджеральда там не было. Но зато были Хемингуэй, Молли Колум и Перкинс, и о богатстве заговорил именно Хемингуэй.

– Я знаком с богачами, – заявил он.

Молли Колум перехватила внимание и сказала:

– Единственная разница между богачами и остальными в том, что у первых больше денег.

Получив такой укол от женщины, Хемингуэй спас свое эго, блеснув остротой, и снова вернулся к старой жертве, Скотту. Перкинс посчитал поведение Эрнеста недостойным, а насколько – описал в письме Элизабет Леммон. Он не стал писать Хемингуэю, не стал высказываться, но заметил, что имя Фицджеральда в новом сборнике все же не появилось.

Нападки Хемингуэя положили конец очередному грустному лету для Фицджеральда. В сентябре Скотт рассказал Максу в письме обо всем, что произошло с тех пор, как на плечо наложили гипс.

«Я уже почти свыкся с ним, а потом вдруг упал в ванной, пока искал выключатель, и лежал там на полу, пока у меня не развилась легкая форма артрита, которая приковала меня к кровати еще на пять недель», – написал он. В это же время вдобавок к остальным бедам умерла мать Фицджеральда. Он хотел было съездить на похороны в Вашингтон, но осилить путешествие не смог бы. Так же и с Зельдой: все лето в Эшвилле он находился в полумиле от нее, но навестить смог всего шесть раз. Между ними все еще проскальзывали ласковые слова, и большая часть их писем была наполнена любовью или, по крайней мере, следами любви, но Зельда все чаще проваливалась в свои фантазии и повсюду носила Библию. Скотт унаследовал от матери двадцать шесть тысяч долларов наличными в ценных бумагах, но все же это было меньше, чем он надеялся. Он рассчитывал использовать часть денег, чтобы расплатиться с кредиторами и устроить пару-тройку месяцев отдыха. В конце концов он признался Перкинсу: «У меня уже нет тех жизненных сил, что были еще пять лет назад». Все, что ему удалось написать за лето, – это один рассказ и две статьи для «Esquire».

Учитывая последние новости об ухудшении здоровья Фицджеральда, Перкинс подумывал отправить писателя отдохнуть в какой-нибудь заповедник, где тот смог бы поднять настроение. Макс написал Марджори Ролингс, которая в поисках тихого местечка для написания повести остановилась в городке Баннер Элк в Северной Каролине, неподалеку от Эшвилла. Он решил, что визит к Марджори принесет Фицджеральду большую пользу.

Через день после того, как редактор написал миссис Ролингс, произошло еще одно безрадостное событие. По случаю сорокового дня рождения Фицджеральда газета «New York Post» поместила на первую страницу статью под заголовком «По эту сторону рая». Она представляла собой длинное интервью Майкла Мока, целью которого было определить, насколько в действительности «сокрушен» Скотт Фицджеральд. У Перкинса холодок бежал по спине при одном только чтении, потому что, судя по тексту, можно было подумать, будто Фицджеральд вознамерился уничтожить себя. Мок, очевидно, втерся Фицджеральду в доверие и разговорил его, а затем опубликовал все сказанное, даже то, что для печати не предназначалось.

«Он доверился этому репортеру, – написал Перкинс Хемингуэю, – как и его сиделка, а ведь когда человек нанимает себе профессиональную сиделку, значит, настало время разочароваться в нем. Они оба говорили о том, что не было предназначено для газеты, и репортер должен был об этом знать».

Из прочитанного у Перкинса сложилось впечатление о Фицджеральде как о «совершенно разбитом пьянице, безнадежном и добровольно разрушающем самого себя человеке».

«Это легко может стать для него последней каплей», – написала Максу Марджори Ролингс после прочтения статьи. Она была потрясена, как журналист мог опубликовать такую жестокую статью, хотя сама испытывала огромный соблазн безжалостно высказаться в адрес Фицджеральда. Тем не менее она написала Максу: «Я знаю, как накапливается такое состояние, и мне пришлось сражаться с ним самостоятельно».

У нее за плечами были годы бурного брака и алкоголизма, поэтому она понимала, почему Макс хотел, чтобы она повидалась со Скоттом.

«Этот парень нырнул в бутылку, а… вы знаете, что я тоже прошла через многое, но я против, чтобы и меня туда втянули».

По настоянию Перкинса Фицджеральд согласился встретиться с миссис Ролингс, хотя он был болен и в тот вечер, когда она приехала к нему, лежал в постели с артритом и высокой температурой. Однако, как только она появилась, он оживился.

«Он далеко не так плох, – позже сообщила Перкинсу Марджори. – Я получила абсолютное удовольствие от этой встречи и уверена, что он тоже. Он был нервным, как кошка, но хотя бы не пил: его сиделка спрятала все спиртное». За ланчем они пили только херес и домашнее вино и подняли бокалы за Макса. Они болтали без умолку до половины шестого, пока сиделка Фицджеральда не начала шипеть, что Скотту нужен отдых, и после этого Марджори уехала. Позже она отправила Фицджеральду письмо, в котором уговаривала его дать бой депрессии. Закончила она это письмо признанием: «Если бы только кто-нибудь знал, как призывно иногда смотрел на меня мой славный маленький револьвер тридцать второго калибра».