День учителя - Александр Изотчин

На вопрос Мирошкина, откуда ему все это стало известно, Куприянов ответствовал, что слухами-де земля полнится: «А потом недавно скандал один случился… Ты не читал письмо Торопова в «Проблемах истории»? Зря! А вообще знаешь, кто такой Торопов? Правильно, специалист по отмене крепостного права. Так вот, он сейчас совсем старый, я думал, помер даже. Ан нет! Ему по рассылке в институты попался автореферат диссертации некого Горбунова — что-то там по выкупной операции и временнообязанным крестьянам. Торопов заинтересовался, ведь тема его, а в последнее время социальными вопросами мало кто занимается. В общем, стал искать публикации, указанные в списке автореферата, — ни одной в природе не существует. Кинулся в хранилище рукописей, дали ему текст, и что же профессор видит — первая глава диссертации списана из его монографии 53-го года, вторая из монографии Литвака 72-го года, а третья — опять из монографии Торопова, только уже 85-го года. И все так грубо сляпано, как будто и не вычитывал никто. Торопов — в ВАК, а там оказалось, что Горбунова уже утвердили и для того, чтобы лишить его степени кандидата, необходимо совету заборостроительного института об этом ходатайствовать. Но кто же это делать будет? Они же не дураки! В общем, так дело ничем и не кончилось, только Торопов письмо опубликовал в журнале. Но Горбунову от этого письма не жарко и не холодно — он такой пост занимает, что все эти научные игры… В общем, для него это — детские игры. Мне тут одна приятельница рассказывала, что свежеиспеченный кандидат наук — хороший знакомый ее родителей — сначала ее отцу, он тоже нехилый пост занимает, предлагал так же «защититься», весь механизм описал, с указанием института, хотя и без фамилий. А я незадолго перед горбуновской защитой видел у Дерунова в руках эту диссертацию, он ее текст на заседании кафедры правил. Но я тогда подумал, что он взялся отзыв писать, еще удивился, что не по своей теме».

Глядя вслед покидавшему кафедру родителю неизвестного ему Нурика, Мирошкин подумал, что, женившись, Куприянов перестал быть столь откровенным в рассказах о своих личных знакомых. «Небось та «приятельница» — теперь его жена, а ее отец — куприяновский тесть. Интересно, а он новой родне излагал свои взгляды на грядущие перспективы России?»

— Еле-еле отделался, — Ланин кивнул на закрывшуюся дверь. — Целый час меня изводил. А перед этим Краснощеков пристал — «поставь Оганесяну, да поставь». Этот старший Оганесян, видите ли, ему, Дерунову, и еще кому-то из наших машины бесплатно чинит…

— Виталь Саныч, а чего вы домой не идете? — спросив, Мирошкин сразу же понял всю бестактность своего вопроса, но Ланин не обиделся.

— Я мою Галю жду. Она чего-то не идет, а один — боюсь упаду. Темнеет уже ведь, да и дождь был — скользко, листвы много.

— Сильный дождь?

— Ну да, утром обещали. Целый час шел — только-только перестал.

— Н-да-а. Виталь Саныч, а вы Ольгу Сергеевну сегодня видели?

— Конечно, более того — я присутствовал при их разговоре с Дашкой. Ольга здорово ругалась.

— Да, вот я не понимаю, с чего?! Я ведь пришел вовремя. Правда, аудиторию мы поменяли — там нагадили, все в блевотине, но я же пару провел, а из-за этой дуры Дашки Богомолова на меня взъелась. Домой жене, говорят, звонила.

— Ну, ладно, не обращай внимания на несчастную женщину. У нее в жизни кроме института, ничего нет. А тут — она пришла после защиты, банкета, слегка под шофе, вот и начала горячиться… Обойдется. И с Дашки взятки гладки — она это не со зла сделала. С ней бывает. Знаешь, ее в этом году отправили поработать в приемную комиссию. Приходит подавать документы молодой кавказец. Начал было к Дашке кадриться, а та строго так его спрашивает, глядя на анкету: «А кто отец?» Он отчество не указал. Тот отвечает: «Хачик». А Дашка ему: «Вижу, что «хачик», зовут-то его как?» Ха-ха-ха! И все без всякой задней мысли — вот что значит молодость! А жене позвони — успокой.

Андрей Иванович принялся набирать номер, но было занято. «Опять с кем-нибудь из своих дур треплется, — подумал он. — Все жалуется на свою тяжелую жизнь. Уже дожаловалась однажды».

Последнее замечание относилось к случившемуся на праздновании Нового 1998 года. Тогда у Мирошкиных собралось несколько семейных пар и две-три незамужних подруги Ирины. Одна из этих подруг, весьма активная, успевшая побывать замужем, которую Мирошкина регулярно потчевала рассказами о своей трудной семейной жизни с человеком, «который ее не понимает и не любит», в третьем часу ночи вдруг, когда они ненароком оказались с Андреем Ивановичем на кухне одни, предложила как-нибудь на досуге заняться сексом. Сделано это предложение пьяной женщиной было достаточно громко, так что озабоченную разведенку, которая, кстати, Андрею Ивановичу категорически не нравилась, услышала и Ирка, и прочие гости, находившиеся в это время в комнате. В таком бешенстве Мирошкин не видел свою жену никогда. Подруга была выставлена за дверь, всякие отношения с ней прерваны, даже несмотря на то что она пыталась объясниться: «Ир, ну ты же сама мне говорила: нет жизни. Вот я тебе и решила помочь, раз все равно ничего не получается…»

Андрей Иванович набрал еще раз. Нет, безнадежно — все те же короткие гудки. Надо было возвращаться к преподаванию — начинался второй семинар. Зайдя в аудиторию, Мирошкин увидел, что студентов поубавилось — исчезли Саша и Паша. Одна из редко посещавших девиц сразу устремилась к преподавателю.

— Андрей Иванович, а можно мне уйти. Мне срочно надо.

— Можно. Я никого не задерживаю. В журнале я вас уже отметил. По мне, у студентов свободное посещение. Я и для одного заинтересованного человека могу читать. Так что, если надо — идите.

— Спасибо. Я просто не хочу, чтобы вы обиделись.

— Я не обижусь. Главное, на экзамене все знать. Там и поговорим. Вы ведь все равно редко ходите.

Услышав последнее, торопившаяся куда-то студентка моментально изменила планы — обещание Мирошкина «поговорить» на экзамене звучало двусмысленно.

— Вы знаете, я тогда лучше останусь.

— Как угодно.

Андрей Иванович окинул взглядом своих поредевших слушателей и объявил в качестве темы «Смуту». В следующие мгновения он ощутил, что ему совсем не хочется вести этот семинар. «Торопится она, — думал он о студентке. — Просто надоело слушать, и все. Потому и осталась, что на самом деле никуда ей уходить и не надо было». Но дело было даже не в студентах, хотя, конечно, ему порядком мешала необходимость периодически делать замечания «оставшейся» и ее подружке, между которыми с первых минут пары завязался живой диалог — они вели его, в общем, тихо, правда, учитывая количество присутствовавших студентов, их треп выводил Андрея Ивановича из себя. Даша Купина сидела, глядя перед собой каким-то остекленевшим взглядом. Судя по всему, ее мысли были далеко. Но здесь находились еще Катя и Дмитрий. Первая безостановочно записывала за преподавателем, вероятно, предвкушая, как в сессию за ней все будут бегать, выпрашивая конспект. Дмитрий ничего не записывал, но было видно — он внимательно слушает. По улыбке, которая играла у него на губах, было не совсем понятно, одобряет он или нет то, что ему сообщал Мирошкин. В одном месте рассказа член РНЕ оживился — Андрей Иванович сообщил, что, по одной из версий историков, Лжедмитрий Второй был евреем. Глядя на Катю и Дмитрия, Мирошкин чувствовал только растущее раздражение. Он вообще частенько, а не только сегодня, заявлял, что лекцию можно читать и для одного слушателя. Теперь ему не хотелось этого делать даже для двоих. Нет, все было не то — любимая когда-то тема не вызывала былого энтузиазма. «Что это со мной? Устал? Да, конечно, весь день как собака… Или… Неужели Смута совсем надоела?» — понимание этого не доставило Андрею Ивановичу огорчения, оно даже было приятно. Выходило, он не просто жертва обстоятельств, но человек, совершающий сознательный шаг, — надоела тема, он ее сам и бросил. Что-то такое было в старых советских фильмах про принципиальных ученых.

Когда до окончания семинара оставалось минут двадцать, Андрей Иванович благополучно подобрался в своем рассказе к воцарению Романовых и подвигу Сусанина. Быстрота, с которой Мирошкин давал сегодня материал, несколько его смущала. Раньше он не успевал за одно занятие охватить всю Смуту — Андрей Иванович увлекался, сыпал фактами так, что неизбежно заимствовал время от другого семинара. Нет, куража больше не было. Мирошкин сделал паузу, как бы давая студентам возможность записать последние его фразы, хотя никто ничего уже не собирался писать. Дмитрий перестал «подавать признаки жизни» уже минут пять, на сегодня он как студент умер, «остекленев» подобно Купиной. Катя еще пыталась конвульсивно что-то записывать. «Неужели и здесь все? — думал Андрей Иванович. — Чем же заниматься? Преподавать, получается, я не могу — надоело, бизнесмен из меня никакой, я даже себя в этой роли и не представляю. В чиновники идти? Я настолько презираю наш госаппарат, что и там мне не место — все равно карьеру не сделаю, а взятки брать я вряд ли решусь. М-да-а, кризис он и в Африке кризис». Вслух же он произнес: «Ну что же, тему мы прошли, начинать новую сегодня бессмысленно. У вас вопросы есть? Вопросов нет! До свидания». Мирошкин взглянул на Купину, и «вышедшая из летаргии» Дашка кивнула, как бы давая понять преподавателю, что полностью с ним согласна и не заложит его. Мир между Мирошкиным и лаборанткой был, таким образом, установлен. Закончить занятие раньше были согласны и Дмитрий, и Катя, в изнеможении отбросившая ручку в сторону. Всех позабавила реакция подружек, протрепавшихся всю пару, — увлеченные беседой, они поначалу даже не услышали, что семинар окончен, и с недоумением взглянули на соседей и Мирошкина, разом поднявшихся с мест и принявшихся укладывать в сумки вещи. Зато обе совсем не выглядели уставшими.