Материалы биографии - Эдик Штейнберг

Воображение собирает светящиеся мгновения прошлого – нетускнеющие восходят они в зенит грезы.

Струится сновидческая реальность. Образы парят над «стенографической» достоверностью «текста» жизни. Созидается встреча в лучах щадящей памяти.

Занимается день. Рассвет очерчивает силуэты сада, дымник над кровлей. Свежо и немо. Раскрываются влажные пионы. С веток опадают, вспыхнув, капли росы. Отворяется дверь дома – на крыльцо выходит он, впускает зелено-голубое утро, делает шаг в лето – и тонет в огнях расцветающего дня.

В незапамятные времена быстрая полноводная Ока, круто повернув русло, выплеснула на высокий берег чудный город.

Приходили туда люди и оставались навсегда.

Солнце и звезды кружат над Тарусой. По утрам небо припадает к окской воде, днем река брызжет солнечными искрами, горит на закате, ночью светится бирюзой.

Планета Таруса – его родина – легендарный край, сотворенный и творящий, усыновивший выживших изгнанных из домов своих.

Звенящий весенний воздух, снежная лунность, медвяный чад разнотравья те же – Таруса другая.

Предчувствуя себя неизвестного, художник делает то, что делает. Находясь в органической связи: небо–земля–сердце, испытывает (переживает) восходящее – животворящие приливы и нисходящее – чувство смятения (разрыв, глухота).

Неугомонный подвижник, без устали исполняющий жизненный танец на краю, не глядя в пропасть.

В несокрушимой витальности его сквозит древним ветром из умонепостигаемой дали времени. Отправляясь мыслью к основаниям человеческого, сосредоточенному взгляду открывается нечто суровое, мудрое в простом, внимающее духам стихий.

В нем избыток первобытной энергии, восходящей по родовому древу из глубин, где рождаются источники, озера, минералы и откуда притекает творящая сила, противостоящая распаду.

В знаках картин его – след бытия, приметы земли и неба, жизни и смерти как необходимости в потоке неизбежного; попытка исчислить бесконечное.

Безмолвный зов неотступно преследует художника, влечет «лунатически» – властный как приговор: быть.

Мастерство – движимое и движущее «ввысь» и «вглубь» – окрашивает мир мастера в «иное». Маски, декорации – фальшивое – исчезают. Скрытое как бы «брезжит», сердцем «слышится» – сердце ранит.

Нечто из глубины лучится, выявляя человеческое в человеке.

Окрест Оки наваждение, пугающе-завораживающее. Вчерашние река, побережные деревья, причал с лодками, столбы – все исчезло, потонуло в водянистом мареве. Непроглядно, безмолвно, безвестно. Чудится неясно-колеблющееся, ускользающее – игра стихий, бесприютная тень чья-то, дуновение надежды?..

Светлеет. Сквозь пелену призрачно проступает гряда зарослей. Над верхами парит лодка с гребцом. Туман редеет, просвечивает голубизну – предвестие ясного дня. Задрожали лучи, тронули воду. Засверкала бисером роса. В недрах тишины предчувствие шептания трав и родников.

Захрустел песок. Проницая завесу сна, ступает на тропу он. Его ждет единственная, встревоженная долгим отсутствием, оберегающая, хранительница очага – душа дома. Их встреча измеряется жизнью. Дышит древнее речение: «…и прилепится к жене своей; и будет одна плоть» (Быт., 2: 24).

Дружество рыбаков сакрально. Он – мастер дзен – дарит праздник близким.

Горит, потрескивая костер. Фыркают смолистые поленья, взрываясь россыпями искр. В котелке кипит. Пламя выхватывает из ночной темноты человеческие фигуры, играет на одушевленных лицах свободных людей, вдруг по волшебству стряхнувших уныло-прилипчивые будни. Пахнет дымом, ухой и еще почти позабытым детством, когда мир ласков и ты бессмертен. От речки тянет сыростью. Изредка ворчат спросонья лягушки. Слышны таинственные всплески.

Остуженная в роднике водка разливается в стаканы. Звучит простое «будем…». Беззаботные, зачарованные звездной ночью люди исполнены нежности друг к другу, к теплой, приютной земле, огню; благодарны чуду жизни и тому, что они есть.

Жаркий августовский вечер. Потные, приятно усталые возвращаемся в Тарусу.

«Нива» пылит по грунтовой дороге, объезжая ухабы. Впереди засветился зеркальным осколком изгиб речушки. «Не освежиться ли, старичок?» Спрыгиваем на горячую гальку, обжигая босые ноги, плюхаемся в холодную ключевую воду. Плеск, свежесть, безлюдье. Голые, обвеваемые ветерком, следим за игрой стрекоз. Слюдяные крылья отливают перламутром.

Радость сменяется досадой: затерялся среди камней нательный мой крестик. Участливо с готовностью протягивает взамен свой.

Его глаза… лицо… играющий песчинками родник. Неочевидна пластика событий. Светозарные мгновения скрыты. Их всплеск непредсказуем.

В суматошной жизни трудно услышать тишину – в ней биение непохожего, другого сердца.

Сентябрь выдался теплый с дождями – грибной. В замершей природе усталость, ожидание. В воздухе плавает, затейливо кружась, паутина, липнет к лицу. Стоит терпкий дух осени, будто приправленной печалью. Лес манит приятной прохладой – в прогалах жалят еще солнечные лучи.

Взъерошенный, обсыпанный древесной трухой и хвоей, не сдерживая радость, во всем удачливый, выходит на опушку с корзиной отборных белых.

Только ему ведомо, где и когда среди лесного лома, в сыром полумраке, обиталище леших и сов, искусно прячется «царский» гриб. Под водочку свежий подсоленный рыжик – чудо, мир без которого потерял бы в совершенстве.

Тайна магнетизма личности неизъяснима. В сферу притяжения вовлекал без усилий. Само собой происходило. К нему стремились, образуя «пангею», разные «континенты» – он оставался подвижным центром. Среди «работяг», в среде интеллектуалов, с иноземцами – равно органичен. Его язык слышали – он «слышал» речь иноязычную. Появляясь, всюду привносил живое, не возносясь, задавал тон игры, заражал вкусом к жизни. Камертон его обаяния звучит сейчас…

Мужики видели в нем своего – человека-делателя (мастерá – люди «одной крови»). Равные перед Ликом неизбежного чуяли в нем укорененность в общее с ними родовое отечество. Мыслители хмельной земли российской, рожденные по берегам больших и малых рек, в опустошенных селениях, умытые дождями, ни за понюшку табака гибнущие, истребляемые – и, как трава на пустоши, восстающие. «Тугосменяемых» «сотрясателей воздуха» пережившие, «нововластвующим» не доверяющие, стойкие к вирусу мирового безумия – живут-выживают.

Неизбывно вопрошанье русское, не низведенное к окончательности истины.

«Это как посмотреть…» – закуривая, держит паузу плотник. Сидят на бревне, оценивают дневную работу: сруб ставят. Пахнет свежим тесом, нагретой на солнце зеленью. Не колыхнется в вечерних лучах золотящаяся туя. Сопит дремотно пес в тени жимолости. В ослепительную синь взмывают стрижи. Ладится разговор, как ладится неспешно ремесло в даровитых руках. Скупыми, точными движениями делается. Слова не толпятся шумливо – отливаются необходимыми заготовками. Выстраивается речь – припевом звучит матерный речитатив, выражающий смыслы гранено, ярко – это соль и перец.

Хозяин – записной участник и режиссер неторопливо-гурманной беседы, переходящей в пиршество вечерних застолий.

Дома он – на земле тарусской. Родной ландшафт – мастерская, гладь холстов, сад, книги.

Труженик, «Садовник» – возделывает поле картины. Тянутся вверх юные побеги; полосами чертят землю всходы. Угодья холстов становятся зримыми с высоты созвездий.

Вечерами, поливая цветы в саду или пропалывая междурядья, мурлычет, повторяя раз за разом некрасовское:

…Вынесет все – и широкую, яснуюГрудью дорогу проложит себе.Жаль только – жить в эту пору прекраснуюУж не придется ни мне, ни тебе.

Замирают звезды. Сочится светом горизонт. Выплывает дымно-алый мираж, преображаясь, наполняется мощью, горит. Нарастающий жар движет колесо Вселенной.

Тарусский дом открыт всякому, приходящему с миром. Здесь стол и ночлег, цветущий сад, щебет птиц, мерцающее Млечным Путем ночное небо и яркая двойная звезда – «два сердца». Ее не отыскать на академическом атласе созвездий.

Тлеет закат. Солнце тяжко спускается в воспаленные облака. Вспыхивает корона мира. Края неба и земли, соприкоснувшись, взрываются раскаленной лавой. Начало пылает в зареве завершения.

Безвременье преодолевается силами жизни. Нет ничего вне жизни. Ничто обессмысливается самой жизнью в ее творческом становлении. Есть только жизнь.

Эти заметки – скромная дань благодарной памяти.

P.S.

«…В судьбе открылось почти забытое – теперь иные – новые “тарусские страницы”. Их одушевили, ставшие мне людьми близкими, – Эдик Штейнберг и Галя Маневич. Тарусский, всегда открытый дом их привечал нас с Леной и даровал сердечность хозяев, и рассветные миражи над Окой, и таинство живого приокского разнотравья, и перламутровый строй новых темпер и гуашей.