Избранное - Борис Сергеевич Гусев

III

Пустую машину потряхивало на каждой выбоине. Мысли были разные, и радостные — следствие беседы с подполковником, и грустные — из-за реплики майора насчет младенца. Потом он подумал, что с Рыбиным теперь все: пароль будет сообщать, пусть жестом, с подстраховкой… Ну, чудак! А вообще он прав. К жесту не подкопаешься… Затем как-то незаметно мысли перекинулись на ту рыженькую, приходившую к их части менять табак и козье молоко на хлеб и сахар. Он не солгал Колотушкину, она в самом деле не знала его имени, но разговор между ними уже состоялся.

Сережа спросил девушку, нет ли у нее папирос. Она ответила, что по талонам папирос не дают, только табак, но что у ее мамы, кажется, еще с мирного времени сохранилась пачка «Казбека».

— Всего одна? — спросил Сережа.

— Одна… Но большая, там сто штук. Знаете, до войны были такие длинные-длинные коробки?

— Очень хорошо. Это как раз мне и нужно… Я за сколько угодно возьму.

— Вы только «Казбек» курите? — усмехнулась она.

— Нет. Я вообще-то курю, но редко. И мне все равно что курить. Это я не для себя.

Девушка помолчала, потом, бросив взгляд искоса, проговорила:

— Я вам советую зайти самому к моей маме. Мне она эту коробку точно не доверит. Она ее уже целый год бережет. Но у вас есть шанс…

— Какой? Почему вы так думаете?

Снова усмешка.

— По-моему, она вас знает.

— Как? Откуда?! — удивился Сережа.

— Это вы у самой мамы спросите.

Сережа обещал зайти, но все как-то стеснялся. Две недельные пайки сахара, впрочем, отложил. А между тем день, в который ему непременно нужна была эта коробка «Казбека», приближался.

Машина вдруг круто свернула куда-то в сторону так, что Сережу отбросило к борту. Он приподнялся, оглядываясь по сторонам. Что такое? Какие-то хибары, за ними лес, — местность незнакомая. Он заколотил кулаками по крыше кабины. Но машина остановилась не сразу. Сергей выпрыгнул из кузова.

— Куда вы едете? — вскричал он, подбегая к шоферу.

— Все, парень, приехали, — мрачно усмехнулся водитель, вылезая из кабины.

— Но вы же в город сказали!

— Вот утречком и махнем… Завернули к знакомым — бензин вышел.

— Почему же вы не остановили, когда сворачивали с шоссе? Где мы?

— В Орловке. Тут до шоссе пара километров, добежишь, — со злым удовольствием ответил шофер.

«Сволочь, и смеется еще, — в бессильном гневе подумал мальчик. — Но они же не нанимались, вроде любезность… До шоссе — два, да по шоссе до своей части километров восемь, — теперь уже машин не будет. Вот паразиты».

— Чего он там орет? — старшина тоже вышел из кабины.

— Дурак малый, сам проглядел, — отозвался шофер.

— Проглядел, верно. Думал, вы по-честному… Если б не я, вас бы на КП задержали.

— Что? Ах ты, сопляк… Федя! Ну-ка сюда его… Нарвать уши…

— Пусть сопляк, а нечестно!

Шофер, недобро щурясь, медленно направился к Сереже. На какой-то момент мальчик застыл, растерялся, но, вспомнив инструкцию, выхватил свой коровинский и сказал:

— Я связной штаба. Стой, или — стреляю… Раз, два…

— Убери пушку — под трибунал пойдешь, чудачина, молокосос, — крикнул шофер, однако остановился.

Сережа повернулся и быстро пошел по дороге к шоссе, держа в руке пистолет.

Он шел быстро и вскоре вышел на Кропоткину гору. Отсюда днем был виден Ленинград, как с Вороньей горы под Дудергофом. Но на Вороньей теперь были немцы. И вокруг города всюду — немцы. Шоссе вело вниз. Было совершенно безлюдно и тихо. Ни одна машина не обогнала его. Да и обогнала б — какой толк, все равно не остановится. Это запрещено. Часа через полтора он подошел к знакомому кладбищу, но уже с другой стороны — восточной.

Он вспомнил, что, когда был совсем маленьким, приезжал сюда с бабушкой на могилу деда. Дедушку он никогда не видел и не мог жалеть его. Но с бабушкой всегда было интересно. Она много рассказывала о дедушке, о себе, как она была маленькой. Она сидела на скамеечке у могилы, а он играл. Как кончится война, бабушка вернется из эвакуации, и он снова с ней приедет сюда, к дедушке. И все будет как раньше… А как же папа? Это трудно представить себе — дом без папы… Но, может, все-таки он жив? Все бывает. Одним даже прислали извещение, а потом вдруг письмо. Перепутали что-то…

В пятнадцать лет хочется верить и в невозможное, и гонишь прочь от себя грустные мысли. Вот кончится война — все вернутся, и все пойдет по-старому, по-хорошему.

Сережа зачем-то ускоряет шаги, почти бежит. А, ясно… Дежурный по части засечет время его возвращения. И назавтра Лобанов, ехидно подмигнув, скажет: «Кажись, в четвертом часу пришел?»

Вот и знакомый дом у озера. Здесь живет та насмешливая девочка. Если б она знала, что он глубокой ночью по морозу прошел десять километров, возвращаясь с задания. Диверсантов, правда, не встретил, никто не посягнул на сумку с пакетами, но задание выполнил.

— Стой, кто идет? — слышится знакомый покряхтывающий голос Ловейки.

— Это я, Иван Сергеевич, — отвечает мальчик.

— О, Аника-воин! — добродушно и радостно восклицает Ловейко. — Ну садись, покурим! Замерз я, брат, к утру подморозило.

— Не, я устал… Пойду спать.

— Сережа, да я в твои годы… Ночами мог не спать. Это я сейчас дряхлый, мне сорок семь, Сережа, сорок семь! Ужас… Да еще ранение меня подкосило, нестроевой стал… Да голодуха первой блокадной зимы… А мог бы спокойно сидеть где-нибудь на