Царь Алексей Михайлович - Александр Боханов

«Хотением» Петра I в России появилась чужеродная Царица не только в качестве супруги повелителя, но и после смерти Реформатора именно она, не только нерусская, но и неправославная по рождению, стала полновластной самодержицей. Такого в русской истории еще не случалось, и эта «новация» нанесла урон национальному восприятию Царского Престола как Богоосененного места.

Новый императорский коронационный ритуал фактически стал зримым воплощением принципа беспредельной и бесконтрольной власти. Отбросив духовное наставничество Церкви, Петр фактически отбросил и самодержавный принцип власти, и хотя предикативно термин сохранялся, но никакого вассалитета царя земного по отношению к Царю Небесному в повседневной практике уже не просматривалось. Ведь «венчание на Царство» или «коронование» — это мистический брак с Россией, это соединение перед Лицом Господа навеки. Без руководящей роли священства в этом мистическом акте обойтись невозможно. Петр же спокойно обошелся. Священство же исполняло лишь вспомогательную функцию, которую предписал ему повелитель. Известный знаток русского государственного права в этой связи писал, что, беря скипетр и державу, лично надевая на себя корону, правитель «знаменует всенародно именно свое самодержавие»[505]. Точнее все-таки будет говорить не о «самодержавии», а о «самовластье».

При всей своей склонности к «лютеранской прелести» Петр оставался правителем Православного Царства, и эту очевидность и он, и его окружение прекрасно осознавали. Поэтому исходный, Богоявленный принцип царской власти не подлежал сомнению, а православное священнодействие должно было его подчеркивать. Об этом со всей определенностью говорил Феофан Прокопович в своем известном трактате «Правда воли монаршей» (1722), вошедшем позднее целиком в Полный Свод Законов Российской Империи. «Уставы бо и всякие законы, от Самодержцев в народ исходящие, у подданных послушания себе не просят, аки бо свободного, но истязуют яко должного: истязуют же не токмо страхом гнева властительского, но и страхом гнева Божия»[506].

Об этом же прямо говорилось в «Духовном регламенте», где содержалась уже несколько иная, по сравнению с «Воинским артикулом», формулировка властных прерогатив правителя России. «Монарха есть власть самодержавная, которой повиноваться Сам Бог за совесть повелевает»[507]. Речь шла уже только о «самодержавности» и Божьем соизволении; никакого «самовластья» уже нет и в помине. Данная смысловая конструкция с небольшими коррективами просуществовала почти два века, став Первой статьей Свода Законов. В издании 1892 года она гласила: «Император Всероссийский есть Монарх самодержавный и неограниченный. Повиноваться верховной Его власти, не токмо за страх, но и за совесть, Сам Бог повелевает»[508].

Не менее выразительно сопряженность Божьего соизволения и верховной власти звучит в форме присяги «на верность подданства», просуществовавшей практически без изменений почти двести лет. Она начиналась следующим клятвенным обещанием: «Обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом, пред святым Его Евангелием в том, что хощу и должен Его Императорского Величеству, своему истинному и природному Всемилостивейшему Государю Императору, Самодержцу Всероссийскому… верно и нелицемерно служить и во всем повиноваться, не щадя живота своего до последней капли крови…»[509]. Клятва давалась перед Святым Евангелием и завершалась целованием Креста.

Другим петровским новшеством, непосредственно касающимся прерогатив Монарха и масштаба его волеизъявления, стал «Устав о наследии престола», появившийся 5 февраля в 1722 году. Это законоположение иначе как деспотическим и даже безумным и назвать невозможно.

Вопреки многовековой традиции — наследованию прав по закону рода, Петр провозгласил принцип свободной воли властителя в деле назначения себе преемника: «кому оной хочет, тому и определит наследство»[510]. Здесь уже философия неограниченной прерогативы проступает во всей своей новаторской бесцеремонности.

Акт, вытекающий непосредственно из сложной династической ситуации, показал узость исторического мировоззрения Первого Императора[511]. К этому времени — началу 1722 года — здравствовали две царские дочери: Анна (1708–1728), Елизавета (1709–1761) и малолетний сын Петр (1719–1723). Имелся у него и внук Петр Алексеевич (1715–1730, с 1727 года — Император Петр II), но Первого Императора указанные обстоятельства ни к чему не обязывали. Дочерей он не видел в роли правительниц, а Петр Алексеевич — сын нелюбимого сына Алексея — настолько был ему ненавистен, что он и не думал о возможности его наследования. Почему он не видел в роли наследника трехлетнего единородного сына Петра (1719–1723) — осталось неясным.

В «Уставе» личные страсти и предпочтения полностью возобладали у Преобразователя, затмив здравый смысл и пресловутую «пользу государственную». В нем, обосновывая новую юридическую норму, говорилось о том, что погибший сын Алексей оказался «недостойным». В то же время наличествовала ссылка и на исторический прецедент более ранней поры, на случай с внуком Великого князя Московского Иоанна III Дмитрием (Димитрием, 1483–1509), который в 1498 году был провозглашен наследником («венчан на Великое княжение»), а затем был дедом отстранен от всех видов на власть, лишен звания Великого князя и посажен «за караул».

Петр требовал всеобщей присяги на верность «Уставу» по всей христианской форме, а тем, «кто сему будет противен» или начнет выражать сомнения в правильности «воли Монаршей», тот «изменник», подлежавший смертной казни. Примечательно, как в конце «Устава», подписанного Петром, он самоопределялся. «Пресветлейший и Державный Петр Великий Император и Самодержец Всероссийский»[512].

Как заключал историк С. Ф. Платонов, «этот закон Петра после его смерти не раз подвергал колебаниям судьбу русского престола, а сам Петр им не воспользовался»[513]. Бурные государственно-династические пертурбации на протяжении всего XVIII века, когда порой и корона, и судьба России зависели от случайного стечения обстоятельств, во многом, если не целиком, являлись следствием этого, вызванного текущими интересами рокового решения.

Стремясь во всех сферах жизни России ввести «регламенты», «Пресветлейший» в самом главном сегменте державного «устроения» утвердил принцип личной прихоти, или, проще говоря, — произвола. Как заметил церковный историк А. В. Карташев, «как раз этот революционный принцип и породил сплошные смуты и дворцовые перевороты в течение всего века. Спасала положение только тоненькая ниточка легитимизма»[514]. Всю сознательную жизнь, оправдывая свои провалы, насилия и злодеяния «пользой Отечества», «Петр Великий» нанес подлинному, а не воображаемому Отечеству такой удар, который вряд ли бы нанес какой-нибудь иностранный агрессор.