Тропою волка - Михаил Голденков

— Я вновь прошу прощения, панове! — опять поднялся со своего высокого стула, обитого черной кожей, Богуслав, прерывая речь короля. — Но не слишком ли уж рискованное для Республики место вы уготовили пану Гонсевскому? Я за то, чтобы в самом деле вызволить польного гетмана из плена, но к деньгам этого прохвоста я бы не допускал.

Зал вновь возмущенно зашумел.

— Вспомните, что Гонсевский тайно вступал в сговор с царем, получая от него деньги и меха! — перекрикивая шум в зале, продолжал Богуслав. Ян Казимир метнул гневный взгляд уже в сторону Слуцкого князя. И даже Михал не вступился за кузена на этот раз. Этот вопрос решено было закрыть. Пройдет меньше года, и все, возможно, вспомнят предупреждения Богуслава после того, как Гонсевский из-за махинаций с финансами, невыплаты денег конфедератам и из-за попытки столкнуть лбами жмайтскую дивизию с канцлером великим литовским Криштопом Пацем будет жестоко убит разъяренными солдатами. Вспомнят ли участники сейма о том, что лишь один Богуслав пытался предупредить о грядущей трагедии?

Вспомнит, пожалуй, лишь один Михал, попытавшийся предложить освободившуюся булаву польного гетмана именно Богуславу. И даже Мария Гонзаго будет не против, но ее условие — женитьба Богуслава на ее племяннице Бенедикте — Слуцкий князь не примет. Для него существовала лишь одна-единственная девушка в мире — Анна Мария Радзивилл. Ну, а пока предупреждение Богуслава утонуло в общем шуме и громких ударах деревянного молотка председателя. Как только тишина вновь воцарилась, Ян Казимир снова повернулся в сторону Михала:

— Очень благодарен вам, полковник, за все, что вы сделали родной стране, за то, что всегда остаетесь верным солдатом своего короля. Мы за ваши геройства и подвиги награждаем вас очередным повышением с присвоением вам должности виленского каштеляна.

Все зааплодировали. Раздались крики: «Виват!» Те, кто только что волком смотрел на Михала, улыбались ему. Молодой князь по-мальчишески смутился, поклонился королю, шляхте…

— Как ловко, однако, король ушел от твоего замечания по комиссарам, — ухмылялся Богуслав после окончания сейма, поздравляя Михала с очередным повышением, — но браво, Михась, браво! Ты сегодня был звездой всего сейма, не то что я со своей дурацкой грубой манерой общения non sine etiam vitae meae periculo (даже не без угрозы для моей жизни — лат.) Дзякуй, что поддержал меня с защитой прав протестантов, и ариан в частности. После смерти Януша я, похоже, единственный, кто этим хоть как-то занимается в сейме.

— Не единственный. Я всегда буду поддерживать и защищать права и протестантов, и православных, и иудеев, и мусульман перед польским королем. Здесь ты прав, они порой забывают, что в Речи Посполитой далеко не все католики.

— Поздравляю тебя и с первенцем. Уже как-то назвали мальчика?

— Богуславом.

— Да ну! — брови Богуслава взметнулись вверх.

— Пусть ты и плохой дипломат, — улыбнулся кузену Михал, — но я хочу, чтобы мой сын вырос таким же смелым и успешным воином, как ты. Ну, а дипломатии я его научу…

Они медленно шли по коридору, минуя зеркала, картины и латы рыцарей времен Ягайло, этого первого литвина в польской короне, который так и не научился говорить по-польски. Каблуки гулко стучали в пустом коридоре, слегка скользя по начищенному до блеска мраморному полу.

— Иногда мне кажется, Михась, что и не ты меня младше на пятнадцать лет, а я тебя!

— Мне так тоже порой кажется, — улыбнулся Михал.

— Я в твои годы все же был менее терпеливым! Всегда готов был правду сплеча рубить. Но… это плохая черта в политике.

— Это уж точно. Я, кстати, думал, как же тебе исправить твою пошатнувшуюся репутацию у поляков и придумал.

— Да что ты говоришь?!

— Точно.

— И что же мне нужно сделать?

— Ты, Богуслав, прекрасный рассказчик, пишешь вдохновенные гимны. Как внимательно, открыв рты, тебя слушают не только молодые паненки, но и умудренные опытом паны, прямо затаив дыхание, когда ты рассказываешь про бои с испанцами, про дуэли, Бастилию, про то, как чуть не погиб в шторме на море, про разгром Хмельницкого и татар! Напиши про все это роман, только обязательно на польском языке, или если не можешь роман, то хотя бы автобиографию. И мы эту книгу издадим в Польше.

— Шутишь? — Богуслав аж остановился, с удивлением глядя на кузена. — Бастилия, говоришь? А что насчет того, как я громил Полубинского и Короткевича? Как гонял, словно зайца на охоте, Сапегу и отстрелил под Варшавой башку Ковалевскому? А как насчет Трансильвании, где я делил земли Речи Посполитой вместе с Ракоши и Хмельницким, словно речь шла о серебряных ложках умершей бабушки Альжбеты?

— А вот про это ты вообще ничего не должен писать. Свой союз с Карлом Густавом распиши как временную вынужденную меру, мол, Родина была в опасности и никто не помогал, ну, а потом-де вернулся в лагерь любимого Яна Казимира. Ну, не мне же тебя учить, что стоит писать, а чего нет! — всплеснул руками Михал и, неожиданно покраснев, добавив:

— Вот послушай. Может, это тебя натолкнет.

Михал неожиданно отвернулся от Богуслава, подошел к окну и, глядя сквозь мутное стекло на дворцовый двор внизу. принялся читать:

Руды певень драпежна б ’е хціваю дзюбай,Нахілілася долу зламаная сліва…Крумкачы ў прадчуваньні крывавай пагубыЗавялi карагод над харугвай маўклівай…Паўтараючы сэрдцамі покліч Айчыны,Удыхаючы прагна паветра абшарау,Конным шыхтам загаду чакаюць ліцьвіны,Ваяры маладыя, шэсьць соцень гусараў…Нібы грымнула зь неба: «Абранцы Радзімы!Абаронім жа гонар братоў паспалітых!»Шаблі вырваўшы з похваў, ашчэрыўшы дзіды,Рушаць вершнікі ў бой — на варожых наймітаў!Для паэтаў вайны не бывае сумневаў,Подых вернае згубы спыніць іх ня здольны…Залп гарматаў… у чорнага дыму cпавeвa…Гінуць шчырыя бойцы, і гінуць няўмольна.Звон ляза… Грукат латаў… Хрып коняў… I стогны…Посьвіст куляў сьмяротных… крывавая поўня3 плачам коціцца зь неба на сьнег бел-чырвоны…Усе меней на полі штандартаў з «Пагоняй».Злоснай хеўрай сьціскаецца ворагаў кола…Ды жыве ліцьвіноў непарушная вера!Решткі слаўнай харугвы ня хіляцца долу:«Хто жывыя? Да зброі! Гусары, наперад!»Дапамогі ня будзе. Ня будзе ратунку,Будзе вечны спакой. Будуць гонар і слава…У Бялолукскім полі апошні прытунакНапаткалі ліцьвіны. Шэсьць Соцень Гусараў.

Михал замолчал, упершись горячим лбом в оконное стекло, глядя, как внизу расходятся группами шляхтичи, живо жестикулируя и обсуждая насущные вопросы… Богуслав тоже молчал, подперев подбородок пальцами. В его глазах заблестели слезы. Михал обернулся на кузена и остолбенел — он явно не ожидал такой сентиментальности от своего вечно ироничного родственника. Богуслав тряхнул головой, кивнул: