История начинается. Часть I - Дмитрий Ахтамов

Я думаю, что поэтому можно говорить о том, что стихи, картины, которые он писал, не были простым набором красивых, лиричных, порой резких слов, или разноцветным набором мазков кисти – нет. Это всё было до мельчайших подробностей продуманным, символичным и выверенным творчеством понимающего Человека. Что от строки к строке, от звука к звуку, буквы к букве, метафоры к метафоре, образа к образу, от линии к линии, силуэта к силуэту, отражения к отражению вело читателя и зрителя к неким новым граням познания. Осознания, понимания и, в конечном итоге, – к действию – самосовершенствованию.

Многие годы Волошин провёл в Париже, в Европе. Он был воодушевлён столицей Франции. Любил её. Но как только в России зародилась смута, он, позабыв о Париже, поспешил на родину, чтоб вместе с ней пройти, прожить, вынести все невзгоды и ужасы. Тот весёлый парижанин Волошин, выдумщик, остроумец, как его описывала Марина Цветаева в своих воспоминаниях, он становится, погружённым в себя наблюдателем. Он с невероятным мужеством и достоинством проходил через беды, посланные России, проживая их как свои собственные. Оставшись с ней на время беды, он остался с ней навсегда…

Его душа рвалась на части, когда народы Европы вступили на путь бесчеловечной войны. А после, когда люди одной, самой дорогой для него страны, люди, которых он любил как своих братьев, каждого в отдельности, стали убивать друг друга, ополчились каждый на каждого, убивали своих родных ради призрачных идей. Это было для него ещё более ужасно и мучительно.

Когда у человека умирает очень близкий ему человек, это ранит его в самое сердце, а когда у человека умирает сразу много близких людей, то в какой-то миг, когда боль от своей громадной силы притупляется, человек перестаёт чувствовать самого себя.

Максимилиан Александрович говорил: «Ни война, ни революция меня не испугали и ни в чём не разочаровали; я их ожидал давно, и в формах более жестоких». Эти слова подчёркивают сверхчувствительность Волошина, его глубокое понимание, ощущение и переживание мира, в котором он жил и творил.

Его стихи – это яркое отображение человеческой Жизни с большой буквы. Душевной и телесной, проживаемой одновременно и в то же время – порознь.

Его телу, сильному духом и душой, пришлось уйти так рано (хотя сколько при этом он успел содеять!), верно, в силу трудных испытаний, которые накладывают большой, ощутимый отпечаток на храм человека – его тело.

«Близкий всем, всему чужой», Максимилиан Александрович Волошин, уйдя, «Стал строками книги», дом его – «Дом Поэта» до сих пор «Открыт навстречу всех дорог», и это только утверждает меня в мысли о том, что Максимилиан Александрович стал истинным «Мастером».

Одни

Они были одни. Приглушённый свет озарял небольшую комнатку.

Юноша и девушка. Они открыты. Он ей. Она ему.

Легкий трепет и нежность – бьются сердца.

Мягкий поток – тёплый шёлк постели.

Встреча их рук – он осторожно, как бы боясь потерять, скользнул кончиками пальцев по её линии жизни, обнял рукой руку.

Тихое соприкосновение взглядов – они проходят в самые сердца сердец, души обоих, оставляя за собой ленту Млечного пути, серебряного сверкания светил вселенной.

Дуновение неба, единение силы – юноша коснулся своими губами губ девушки. Мир преобразился для них обоих, они почувствовали суть друг друга – их общую суть.

Они вместе. Они едины.

Они сошлись. Сияние света.

Изумрудно золотое.

Они слились.

И не расставались больше никогда.

Они одни, друг друга видят,

Они одни, друг друга слышат…

…соединяясь в общем Я,

Познали истину свободы.

Они,

Отныне сохраняя целостность себя,

Навеки вечные едины!

Грустно осознавать, что всё имеет конец

Грустно осознавать, что всё имеет конец. Но это с одной стороны. А с другой – понимаешь: не было бы конца, не было бы и начала. Всё взаимосвязано. Правда, от этого лучше не становится.

Что же это? Неясно. Вероятно, ожидание будущего. Неизвестно, что будет в следующую секунду, а тем более, неизвестно, что будет в долгосрочном будущем.

Это, может, и хорошо, но, может, и не очень. Вот он вечный вопрос: а интересно было бы жить, если бы мы знали, что будет? Ответ – нет.

В любом случае, когда не знаешь, то просто страшно. Поёжился и замолк. Хех.

Небо

Небо было удивительным. Ярко-голубое над головой, оно гармонично переходило в бледно-розовое и возвращалось назад, как будто художник-виртуоз писал свой пейзаж акварельной краской на влажной бумаге, легко касаясь кистью то белёсым, то сероватым цветом, то сразу несколькими, перемешанными друг в друге.

Бури, песчаные вихри, речные потоки, расходящиеся рукава белоснежной воды – тут интенсивны, тут более прозрачны – вливаются и выныривают, закручиваясь в спиральные ветры.

Как будто у художника для солнца не хватило яркой краски. И оно так и осталось сегодня смотреть на нас нежно-лимонным ароматом.

Всё – сокрытое снаружи – понятно, открыто внутри. А пушистые перья крылатых облаков уплывают вдаль, оставляя за собой воспоминание вечности…

Тёмное

Тёмное пасмурное утро. Грозовые тучи в этот день нависли над городом и всеми силами давили на него. Их серая суть, опав на низлежащее пространство, всё непостижимей пыталась его сомкнуть.

У дома, может, высокого, но, вероятнее всего, лишь жалко маленького, сидел человек. Его голова была смиренно опущена под неимоверным давлением окутавшего его раскаяния.

Перед ним лежала шляпа. Потёртая, помятая, испачканная. Она олицетворяла город.

В ней лежали деньги, много денег. Своим зловонным смрадом они заражали окружающий мир. Пачки, кипы, горы денег – не счесть.

Человек раздавал их. Он был богат, но при этом неимоверно беден.

Проходившие мимо люди охотно брали то, что лежало в шляпе. А получив то, зачем этот несчастный гонялся всю жизнь, растворялись в серой мгле. Становилось всё темнее.

С каждой купюрой, уходившей прочь, человек всё больше умирал. Он никогда никому не был нужен. Терзающая, рвущая его на части боль, воплощала в себе искупление греха. Кончина была предрешена, он это знал…

И всё проходило, скрываясь за крупными мазками кисти всевышнего Художника. Вихрь драмы, начатый прошедшим временем, утихал. И хотелось верить, что это только сон.

Мальчик

Далёкий-далёкий континент. Далёкий потому, что не родной…

…нет, его никто не спрашивал: хочешь или нет. Его, маленького мальчика из провинциального детдома, просто взяли, посадили в самолёт и увезли. Ему сказали, что он будет жить отныне в семье. У него будет мама и папа. Мальчик ждал это. Он – бедный – мечтал, когда это наступит, всю свою жизнь. Все четыре года.

Как он оказался в детдоме? Он не знал. Ему только говорили, что он сирота. Что это такое? Сирота? Когда один? Совсем один? Значит, он сирота с рождения.

И вот он летит на самолёте – туда, далеко, за океан. На машине с крыльями. Железными крыльями – как это странно…

Его новый дом, его семья, его мама, его папа. Так это они? Это те люди, что отдали его, беззащитного, маленького туда, (взгляд) в то здание, где много, очень много таких, как он? Но зачем? Почему?..

– Мама! – он не знал, что ещё сказать. Он кинулся на шею этой женщине. «Так вот она, мама!»

Но она отстранила его от себя, не дав даже дотронуться. В её взгляде читалось сильное недоумение и (О, неужели? Почему? – мелькнуло у мальчика) лёгкое омерзение.

– What he told?1 – спросила она у стоящего рядом мужчины.

– I didn’t understand, it likely in Russian2, – ответил он.

Боль пронзила маленькое тело. «Я ей не нравлюсь? Почему? Чем я ей не нравлюсь? Я так люблю её, я так любил её всю свою жизнь».

Мальчик оглянулся на мужчину. И с неверием в голосе тихо прошептал:

– Папа?

Но тот не обратил на эти слова, которые, на самом деле, уже были воплем отчаяния, никакого внимания и спокойно, как ни в чём не бывало, сказал женщине:

– The boy doesn’t know English yet, he needs a time. At first he should be cleaned3.

В глазах всё плыло, рисовались странные узоры. Вот синий цвет – он, перетекая в жёлтый, становится розовым; вот оранжевый – и вдруг: фиолетовый, белый, пурпурный, коричневый. Все они, кружа в водовороте, как созвездия галактик, были и тем, и этим. Они все, они ничего, они здесь, и они там…

…Крошечные слезки медленно, мерно скатывались по маленьким щекам. Мальчик сидел в уютном уголке за большим, древесным шкафом, в окне был виден бездушный, зелёный газон. Его стригли, поливали, лелеяли. На нём нельзя было бегать. Маленький человек плакал. Чтоб никто не видел, и никто не слышал. Их это раздражает. Они кричат, ругаются. «Зачем я им?». За шторой светило солнце. Оно вроде такое же, как и там, за перелётом, там, откуда он. Под этим солнцем он прыгал на лужайке, когда их выводили гулять. Маленькие букашки сидели на длинных травинках, росших повсюду. Песенка кузнечика, радостно стрекочущего на скрипочке, разносилась повсюду. Как тепло и весело. Было…