Останься со мной! - Ольга Покровская

– Проснулась?

– Ага, – прошептала я.

И вместо того, чтобы откатиться, только покрепче прижалась к нему и ткнулась запекшимися губами куда-то под ухо.

Почему-то в этом жарком полусне не было никакой неловкости, смущения, страха. Мне просто хотелось быть ближе к нему, хотелось ему принадлежать – и я этого ничуть не боялась.

Санька стиснул меня руками, повернулся и поцеловал. Губы у него были еще горячее, чем мои. Мы задвигались, перевернулись, я почувствовала под лопатками лесную землю, чуть колючую даже сквозь полотенце. От Саньки пахло речной водой, мятой, солнцем, загорелой кожей, здоровым молодым телом. Мне было так хорошо с ним, так легко, спокойно…

Так счастливо!

Никогда больше в моей долгой, причудливо складывавшейся жизни я не испытывала такого ощущения полнейшего единения, правильности происходящего. Порой мне даже начинало казаться, что я – настоящая я – навсегда осталась в том золотом дне, вместе с золотоголовым Санькой, Солнышком моим, единственным человеком, которого я любила так легко, так ровно и безоглядно, как дышала.

В июле Саньке исполнилось восемнадцать, и его отец – так же как и мой, и еще процентов восемьдесят отцов моих сверстников, работавший на автозаводе, – отдал ему свою старенькую «Волгу», когда-то именно на этом автозаводе и полученную за выслугу лет. Санька отходил в автошколу и через два месяца получил права. Теперь, в перерывах между учебой и репетициями, мы не просто слонялись по городу в поисках тихого места, где можно было бы спрятаться от всех и целоваться, мы разъезжали с ним на собственном автомобиле, гордые, как внезапно разбогатевшие золотоискатели. Нам плевать было, что машина ржавая, как старое ведро, что она пыхтит и громыхает чем-то при каждом движении, что раз в несколько дней Саньке приходится забираться под нее и с озадаченным видом что-то подкручивать, привинчивать и менять. У нас теперь был свой собственный выезд – и счастливее нас не было никого в городе. Когда мы проносились в своем тарахтящем корыте мимо пряничного, нарядно-причудливого, красно-белого здания бывшей Ярмарки, теперь именуемого «выставочным комплексом», мне казалось, что все смотрят на нас, зеленея от зависти перед нашим великолепием!

Как-то в октябре, когда в воздухе висела стылая морось, а городские скверы и парки влажно желтели поредевшими кронами деревьев, мы как всегда неслись по городу на нашей золотой колеснице.

Я так и не поняла толком, что тогда произошло.

То ли проклятая «Волга» забуксовала лысой резиной на мокром асфальте, то ли Санька отвлекся от дороги, то ли тот «КамАЗ» потерял управление и выехал на встречку…

– Ты, Санька, опасный тип, – как раз со смехом говорила я. – Признайся, ты пользуешься своей подкупающей улыбочкой как секретным оружием.

– И ведь эффективное же оружие. – Он на секунду обернулся ко мне и улыбнулся – улыбнулся той самой обезоруживающей, сводящей с ума солнечной улыбкой.

И в ту же секунду что-то загремело, заскрежетало!

Санька резко выкрутил руль. Что-то тяжело грохнуло в борт машины, зазвенело. Меня швырнуло в сторону, ударило лбом…

Сквозь грохот я различила Санькин сдавленный вскрик. И снова – звон, резкое прикосновение стылого влажного воздуха, и снова удар!

И чернота.

Все произошло так быстро. И это впоследствии страшно поразило меня. Всего пара мгновений – и твоя жизнь меняется до неузнаваемости.

И помешать этому никак нельзя, и предугадать невозможно. Невероятная хрупкость бытия, непрочность момента, биение жизни, прерванное одним щелчком…

Я очнулась довольно быстро – уже в «Скорой».

С трудом разлепила глаза и сначала долго не могла понять, что это такое… клеенчато-зеленое сбоку, и почему над головой мотается какая-то пластиковая белая хреновина.

Потом уже сообразила, что зеленым был угол койки, на которую меня положили, а белая пластмассовая штука – приспособление, чтобы ставить в дороге капельницы. Мне оно не понадобилось. Дурная привычка не пристегиваться в машине, как выяснилось впоследствии, на этот раз сыграла за меня. При столкновении меня вышвырнуло через лобовое стекло.

К тому же Санька в момент аварии развернул машину так, чтобы весь удар пришелся на его край.

Я отделалась лишь сотрясением и множеством мелких порезов на руках и лице.

Придя в себя, я тут же стала оглядываться по сторонам в поисках Саньки. Кажется, в машине кроме меня пациентов не было. Может, его погрузили в другую «Скорую»?

Я попыталась сесть, и тут же ко мне наклонилась медсестра в синем форменном костюме:

– Ты что? Ты что?! Лежи! Давай, укольчик сделаю. Успокоительное.

– Не надо, – я помотала головой. – Со мной все хорошо. А где Санька? Где парень, с которым я была в машине?

– Да там они, прямо за нами едут, на другом автомобиле, – объяснила она и почему-то посмотрела в сторону.

…В больнице пахло хлоркой и еще чем-то непонятным, но тревожным.

Меня поместили в палату – клетушку с облупленными стенами и прямоугольным оконцем в верхней части двери, сквозь которое из коридора сочился зеленоватый свет.

Вскоре появилась мама. Темное платье сбито куда-то набок, подол вымок от дождя. Обыкновенно зачесанные наверх, в тяжелый узел, волосы всклокочены. Ей, наверно, позвонили прямо на занятия, в музыкалку. Мне почему-то так жалко ее стало. Я впервые вдруг подумала: я ведь у нее одна – что, если бы я погибла в этой аварии…

Мама подскочила к моей постели, рухнула коленями на пол и, вцепившись в мою руку, принялась покрывать ее короткими сухими поцелуями. К лицу прикасаться она, видимо, боялась.

– Доченька… Алиночка… – хрипло говорила она. – Ты что же… Господи, как ты себя чувствуешь? Где болит?

И мне на мгновение показалось, что я снова стала маленькой, а мама – всесильной. Что все мои беды ей ничего не стоит победить одним движением руки, щелчком сильных музыкальных пальцев…

– Мама, а где Санька? – спросила я. – Как он? Ты его видела?

Я, должно быть, смотрела на нее так отчаянно, что мать, еще секунду назад всхлипывавшая и целовавшая меня, вдруг смешалась, сморщилась – и тут же распалилась, словно гневом спасаясь от страха смерти, страха потери:

– Я говорила, говорила, что эти поездки плохо кончатся! Ну зачем, скажи, зачем ты с ним поехала?

– Мам! Мам! – Я дернула ее за рукав. – Послушай, мам, сходи, узнай, что с Санькой! Я очень тебя прошу, мам! Мне ничего не говорят, никуда не выпускают!

Мать поджала губы, посмотрела на меня сердито, а потом сказала:

– Ладно!

Поднялась с колен и быстро вышла в коридор.

Ее не было минут десять. Все это время я смотрела, как по подоконнику, с той стороны стекла, прыгает шустрый воробей. И почему-то не могла отвести от него взгляд. У него был темно-коричневый «шлемик» на голове. Когда-то Санька объяснил мне, что со «шлемиками» – это мальчики, а серые и без «шлемика» – девочки, воробьихи…

В палату вернулась мама, и лицо у нее было… какое-то чересчур оживленное, как будто бы даже веселое. Неестественно веселое. Будто бы она изо всех сил пыталась изобразить спокойствие, но переигрывала по неумению.

– А я говорила с твоим лечащим врачом, – сказала она живо. – Тебя, может быть, через два дня уже домой отпустят.

– Мам! – оборвала я.

Внутри поднимался ледяной ужас: колкое морозное крошево словно заполняло все нутро, забивало горло и легкие.

– Мама, что с Санькой?

– А… С Санькой… – начала она, все так же глядя куда-то поверх меня неестественно оживленными глазами. – Ты знаешь… пока непонятно… он еще… Но все будет хорошо!

– Мам! – рявкнула я и быстро села на постели. – Хватит этой херни!

Мать поморщилась, она не терпела крепких выражений, всегда пилила за несдержанность отца. Но сейчас не решилась меня одергивать.

– Я же не идиотка! Что с ним?

– Я только умоляю тебя, не дергайся, – устало сказала тогда она. – Тебе нельзя! У тебя сотрясение…

– Мам!

– Да я сама толком не поняла, что с ним, – каким-то надорванным голосом произнесла она. – Состояние критическое, очень большая кровопотеря…

Она механически повторяла медицинские термины, вероятно, услышанные от врача.

– Там что-то сложное с кровью… Редкая группа. Необходимо переливание, но здесь его сделать невозможно. Может быть, срочная транспортировка в Москву… Но это очень дорого…

– Так вопрос только в деньгах? – ахнула я.

Мне вдруг почему-то стало даже легко. Деньги – ерунда, никому не интересная мелочь, чушь собачья. Раз Санька жив, раз его можно спасти, и все упирается только в деньги, значит, все будет хорошо!

Деньги же… Их же можно всегда достать, да? Ну не умирать же человеку из-за такой глупости!

– Тут его родители, – меж тем продолжала мать, – и они… у них…

– Мам, стой, – оборвала ее я. – А сколько нужно? Мам, а ведь у нас же есть? Вы с отцом откладывали, чтобы дачу построить.

– Есть. – Мать теперь тоже смотрела в сторону, как медсестра в «Скорой». – Они у отца на книжке. Но…