Тонкий голосок безымянного цветка - Зиновий Юрьев

Моя вторая жена, Ира, была врачом-фтизиатром. И прекрасным, как говорили. Она умела вселить уверенность, что все будет хорошо. У нее были удивительные руки: сильные, красивые, уверенные и необыкновенно ласковые. Мне нравились ее прикосновения. Она вообще была ласковой женщиной.

Она водила пальцем по моему носу и называла меня кроликом. Я понимал, что это очень мило. Я понимал, что быть кроликом вовсе не зазорно. Наверное, многие достойные люди были в интимной жизни не только кроликами, но, скажем, и поросятами. Чехов, например, если память мне не изменяет, подписывал свои письма Книппер-Чеховой "твоя лошадиная собака". А может, это она так подписывалась.

И тем не менее откуда-то из самых дрянных глубин моего "я, подымались неудержимые вопросы:

-- Ирочка, любовь моя,-- говорил я и чувствовал, что голос мой зачем-то звучит насмешливо, почти издевательски,-- Ирочка, объясни мне, почему я кролик? Почему, например, не антилопа-гну? Или не макака?

-- Потому что ты кролик,-- отвечала Ира уже менее уверенно,

-- Но почему? -- не унимался я, подзуживаемый каким-то дурацким зудом.-- Может, я предпочел бы быть орангутаном?

-- Хорошо, милый,-- вздыхала Ира и переставала водить своим ласковым пальцем по моему носу -- будь орангутаном. Я не возражаю.-- Она хлопнула себя ладонью по груди: -- А я буду самкой орангутана.

-- Ты путаешь, любовь моя,-- сухо говорил я, -- по груди себя колотят не орангутаны, что, кстати, в переводе с какого-то там языка значит "лесной человек", а гориллы. Хочешь быть гориллой?

-- Я хочу спать, -- обиженно говорила Ира и отворачивалась.

"Почему, зачем? -- мысленно стонал я.-- Что за нелепое занудство? Человек раскрывает навстречу тебе объятия, а ты с сантиметром, ну-ка, измерю их ширину, и все зудишь: а почему так развела руки, а не эдак?"

Мы прожили меньше трех лет. Когда она уходила, она сказала:

-- Я так и не понимаю тебя. Или ты очень хороший человек притворяющийся зачем-то очень плохим, или очень плохой, притворяющийся еще худшим. И то и другое страшно. Прости, что так долго не могла этого понять...

Мне вдруг безумно захотелось вскочить с тахты и позвонит Ире. И Кате; И дочке Сашке. И сыну Васе, который не знает, что у него есть отец Геннадий Степанович, а твердо уверен, что он сын какого-то надутого доцента. И матери, которую я не видел уже скоро год, потому что все никак не мог собраться съездить в Узкое и не хотел, чтобы она стесняла меня в Москве. Товарищи, скажу я им, родные и близкие, я страдаю. Я, наверное, душевно болен. Я жажду тепла и общения. Я хочу быть добрым и великодушным. Легким и приятным. Я знаю, я виноват перед вами, но, ей-богу, я...

Ах, Геночка, Геночка, не выйдет. По чекам надо платить.

Как-то раз один мой знакомый, к которому я пришел занять денег, небрежным жестом тщеславного человека вынул из стола длинненькую книжечку и спросил:

--, Сколько, друг мой?

-- Пятьсот, друг мой, -- ответил я.

Он едва заметно поморщился, то ли от суммы, то ли от "друга моего", и написал что-то в книжке;

-- Что это? -- почтительно спросил я. Надо же было хоть чем-то отплатить за одолжение. Человеку явно хотелось похвастаться.

-- Это? -- фальшиво переспросил он.-- А это чековая книжка. Вот вам чек, получите по нему пятьсот рублей в сберкассе.

По чекам надо платить, дорогой бывший кролик. Или орангутан.

Я лежал в печальной темноте и слушал перестук колес проходившего поезда. Я боялся заснуть. Ночи и сны стали часами работы банка, когда приходится платить по чекам.

Я вдруг понял, что во всем необъятном мире со всеми его миллиардами людей нет ни одной живой души, к кому бы я мог прийти со своей вздорной печалью. И даже из потустороннего мира мне некого было вызвать. По чекам надо платить, ничего не поделаешь. За себялюбие, за равнодушие. За низкий коэффициент полезного действия души, за душевную и профессиональную халтуру, выражаясь современно. Так-то, товарищ бывший кролик.

Я встал; зажег свет и взял сценарий.

-- Шурочка, -- сказал я,-- простите, что бужу вас в такое время, я понимаю, вам утром на работу, но я должен поговорить с вами.

Почтальонная командирша крепко зажмурила глаза, вылезая из сценария, открыла их, потрясла головой, зябко поежилась со сна, запахнула выцветший голубой халатик и подозрительно посмотрела на меня.

-- Ну? -- как-то грубо, с вызовом сказала она, и мне стало обидно. Мое, черт возьми, все-таки создание, а смотрит на меня, будто я пришел к ней на почту просить подписку на журнал "За рулем". Но мне не хотелось ссориться с ней.

-- Понимаете, Шурочка, я хотел вас спросить...-- начал было я, но начальница узла связи нетерпеливо перебила:

-- Ну?

-- Вот я, сорокалетний мужик...

-- Я б вам меньше пятидесяти не дала, -- безжалостно заметила главная героиня сценария.

-- Образ жизни нездоровый, -- зачем-то стал оправдываться я. -- А залысины у меня в отца. Но бог с ними, с залысинами. Я бы с удовольствием согласился быть лысым, как бильярдный шар, лишь бы не плыть всю жизнь одному...

Бильярдный шар зацепил Александра Васильевича. Больше смотреть на бутафора сверху вниз я не мог. Он беседует с цветочками, я -- с героиней своего сценария. Но в нем хоть светится покой умиротворения, а я выклевываю печень. Не трески, а свою собственную.

Шурочка смотрела на меня без жалости и сострадания.

-- Что лысый, что нелысый,-- рассудительно сказала она, все равно один как перст.

-- А ведь вы, дорогая моя, в моей власти, так что поразборчивее в выражениях. Между прочим, я могу выдать вас в конце фильма замуж за начальника автоколонны, а могу и не выдать. Мало ли одиноких женщин на свете...

-- Ерунду вы порете, Геннадий Степанович,-- решительно покачала головой Шурочка.-- Во-первых, сценарий-то утвержден И потом,-- она улыбнулась насмешливо и победно,-- я ж вижу, что нравлюсь ему. И вообще, чего вы ко мне прицепились? Это ж я ваши слова говорю. Это вы себя не любите и не уважаете.

Я невесело рассмеялся. Поистине неисчерпаемы способы самоедства.

-- Наверное, вы правы. Простите, что разбудил вас. Ложитесь-ка спать, товарищ героиня.

Шурочка пожала плечами, зевнула и полезла в сценарий.

Этой ночью мне приснилось, что я смотрю на маленькие сердцеобразные листья сциндапсуса, а они на моих глазах съеживаются, отворачиваются от меня, желтеют, сохнут. Я чувствую, как из меня изливается какой-то невидимый яд, злобно впивается в зелень. "Я не хо-очу!" -- кричу я и бросаюсь к горшку с безымянные цветком. Длинные его тонкие листья словно пятятся от меня, судорожно стараются спрятаться, но и их я обдаю своим ядом. Безымянка вздрагивает, луковица ее вздувается и лопается.