Гаргантюа и Пантагрюэль — III - Рабле Франсуа

Omnis clocha clochabilis in clocherio clochando, clochans clochativo, clochare facit clochabiliter clochantes. Parisius habet clochas. Ergo gluc.[57]

Ха-ха-ха, вот так сказано! Это по третьему виду первой фигуры умозаключения, по типу Darii[58] и так далее. Клянусь душой, было время, когда я умел дьявольски аргументировать. Ну, а сейчас умею только молоть вздор. И ничего мне больше не нужно, кроме вина да постели. Спину к огню, живот к столу, да полная миска – вот и все.

Domine, прошу вас – in nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti, Amen[59], верните нам колокола; и бог да сохранит вас от болезни, и дева Мария, qui vivit et rugnеt per omnia secula seculorum, Amen[60]. Гм, кхе, кхе, кхе, кхе!

«Verum enim vero, quando quidem, dubio procul, Edepol, quoniam, ita, certe, meus Deus fidius[61], город без колоколов подобен слепцу без клюки, ослу без подхвостника, корове без бубенчиков. Пока вы не вернете нам их, мы не перестанем взывать к вам как слепой, потерявший клюку, – реветь как осел без ремня, – мычать как корова без бубенца. Некий латинист, живущий близ госпиталя, как-то, намекая на авторитет некоего Тапоннуса, – ошибаюсь: Понтануса, – светского поэта, сказал, что он желал бы, чтобы колокола были из перьев, а языки к ним – из лисьих хвостов: так как они причиняют ему мозговую боль, когда он сочиняет свои стихоподобные вирши. Но – пететен, пететак, тики-так и тук – его объявили еретиком; ведь лепим этих еретиков как из воска. И больше свидетель ничего не сказал. Valete et plaudite. Calepinus recensui»[62].

ГЛАВА XX. Как софист унес свое сукно, и как он имел тяжбу с другими

Еще софист не успел окончить речь, как Понократ и Эвдемон так сильно расхохотались, что можно было думать, что они богу душу отдадут, – ни более ни менее как Красе при виде осла, глотавшего красный чертополох, или Филемон, который тоже умер от смеху при виде осла, пожирав-

у них на глазах от чрезмерного сотрясения мозгового вещества, из коего выдавилась слезная жидкость и потекла по путям глазных нервов. Так что они представляли собой Демокрита гераклитствующего и Гераклита демокритствующего[63].

Когда смех окончательно утих, Гаргантюа посоветовался со своими, что делать. Понократ был того мнения, что надо вновь напоить этого прекрасного оратора, а в виду того, что он развлек их и рассмешил больше самого Сонжекре, выдать ему десять локтей сосисок, упомянутых в веселой речи, пару штанов, триста толстых поленьев дров, двадцать пять бочек вина, постель с тремя перинами гусиного пера, миску весьма объемистую и глубокую – словом, все, что, по его словам, было необходимо ему в старости.

Все было сделано согласно решению, кроме штанов, потому что Гаргантюа сомневался, чтобы нашлись штаны по его ногам, а также сомневался в том, какой фасон больше подойдет для оратора: или с мартингалом, который, как подъемный мост, служит для облегчения известных надобностей; или на морской образец, для удобства почек; или на швейцарский фасон, чтобы согревать брюхо; или на манер трескового хвоста, чтобы не нагревать поясницы; поэтому он просто велел выдать ему семь локтей черного сукна и три – белой материи на подкладку. Дрова снесли носильщики; сосиски и миски потащили магистры искусств. Магистр Янотус захотел нести сукно.

Один из указанных магистров, по имени Жусс Бандуй, поставил ему на вид, что так неприлично и нечестно делать в его положении, и что ему следует поручить сукно кому-нибудь из них.

– Ах ты, осел, осел, – сказал Янотус, – ты не строишь заключения по фигурам и по модусам. Вот к чему привели предположения и parva logicalia. Pannus pro quo supponit[64]?

– Confuse, – сказал Бандуй, – et distributive[65].

– Не о том спрашиваю тебя, осел, quomodo supponit, но pro quo? Ответ: pro tibiis meis[66]. Посему – его понесу я, egomet, sicut suppositum portеt adpositum[67].

И понес его крадучись, словно Пателэн.

Интересно было то, что кашлюн торжественно потребовал штаны и сосиски и на пленарном заседании Матюренов[68], так как ему было в них решительно отказано, поскольку он их получил уж от Гаргантюа, о чем было известно. Он возражал, что то было gratis[69], от щедрости Гаргантюа, которая вовсе не освобождает их от исполнения обещания. Несмотря на это, ему было отвечено, чтобы он довольствовался справедливым, и что другого куска он не получит.

– Справедливости, – сказал Янотус, – тут нет и капли. Ах вы, несчастные предатели, ничего вы не стоите, хуже вас людей и земля не носила, я это хорошо знаю. Не хромайте перед горбатыми; ваши гадости я с вами проделывал. Клянусь крысой божьей, я донесу королю об огромных злоупотреблениях, которые тут творятся и проделываются вашими руками, и пусть я запаршивею, если он не велит сжечь вас всех живьем, как плутов, изменников, еретиков и соблазнителей, врагов бога и добродетели!

За эти слова составили против него обвинительный акт; он со своей стороны тоже вызвал магистров в суд. В общем, тяжба в суде затянулась и тянется до сего дня. По этому случаю магистры поклялись не очищаться от грязи, а Янотус со своими единомышленниками дал обет не утирать носа до тех пор, пока не будет вынесен окончательный приговор.

В силу таких клятв, до сего дня пребывают они грязными и сопливыми, так как суд до сих пор еще не раскопал всего дела; приговор последует в ближайшие греческие календы, что значит – никогда. Вы ведь знаете, что судейские делают больше, чем природа, и даже вопреки собственным статьям. Так, в парижских кодексах поется, что один только бог может творить бесконечное. Природа не создает ничего бессмертного, ибо всему созданному ею полагает предел и конец, ибо°mnia orta cadunt, etc…[70] Но эти туманоглотатели[71] делают разбираемые ими тяжбы бесконечными и бессмертными. Делая это, они подтверждают изречение Хилона Лакедемонянина: «Нищета – подруга тяжбы, и ненастны тяжущиеся, ибо скорее придет конец жизни, чем конец суда».

ГЛАВА XXI. Занятия Гаргантюа, согласно расписанию софистов, его наставников

Когда прошли первые дни и колокола были водворены на свое место, парижане, в благодарность за порядочность Гаргантюа, предложили содержать и кормить его кобылицу, сколько он пожелает. Гаргантюа согласился с удовольствием, и кобылу отправили в лес Бьер. Думаю, что теперь ее там уже нет.

После этого Гаргантюа захотел, по силе своего разумения, учиться по указаниям Понократа, но последний, для начала, велел ему заниматься по прежней привычной системе, чтобы понять, каким путем бывшие его учителя в столь долгое время сумели создать из Гаргантюа такого фата, глупца и невежду. Он распределил время Гаргантюа таким образом, что он просыпался обычно между восемью и девятью часами, было ли светло или нет; так установили его прежние воспитатели, ссылавшиеся на слова Давида: «Vanum est vobis ante lucem surgere»[72]. В постели он некоторое время болтал ногами, подпрыгивал, валялся на матрасе, чтобы возбудить животные токи в своем теле; потом, смотря по времени года, одевался, при чем охотно надевал широкий и длинный плащ из толстой фризской ткани, подбитый лисьим мехом. Затем причесывался немецким гребнем, то есть пятернею, потому что его воспитатели говорили, что иначе причесываться, мыться и чиститься – значит, тратить даром время на этом свете.