Я – «Дракон». Мемуары маршала авиации - Евгений Савицкий

В горкоме встретил знакомого матроса со спасательной станции – оказалось, его тоже пригласил первый секретарь.

– Костя, для чего все-таки вызвали? – не терпелось выяснить мне.

Невозмутимо спокойный, всегда очень выдержанный, Костя только пожал плечами и односложно ответил:

– Какое-нибудь поручение…

Ждать пришлось недолго. В кабинете Первухина, первого секретаря горкома комсомола, помню, сидел еще какой-то мужчина – должно быть, ответственный работник горкома партии, решил я. Здесь нас в ожидании тоже долго не томили.

– Есть два вызова в Седьмую сталинградскую школу пилотов, – объявил Первухин. – Мы решили предложить учиться в этой школе вам, Савицкий и Коккинаки. Парни вы крепкие, трудолюбивые, сообразительные. Что еще надо! – наш секретарь дружески улыбнулся и спросил: – Ну как? Набор в летчики добровольный. Можете отказаться.

Я не успел произнести и слова, как сразу за двоих Костя буквально выкрикнул:

– Согласны! Согласны – чего там!

Вот и всё. Не раздумывая долго, я подтвердил решение матроса, и с той минуты вся моя жизнь – без остатка – навсегда была вручена небу, стихии бесстрашных и благородных духом людей.

Торжественно провожали меня на автобазе мои товарищи по работе. Я стоял в кузове грузовика «рено», рядом – начальник нашей автобазы, и откуда-то издалека-издалека до меня доносились его слова:

– …как наиболее достойного… рабочий класс… учиться на летчика… не забывай… не зазнавайся… И уже совсем отчетливо:

– Учись, Женя, так, как и работал. Не получится летчик – возвращайся. Тебе работу найдем.

Тронули меня слова друзей – получилось что-то вроде митинга.

– Большое вам за все спасибо… – только и мог сказать я тогда на прощанье.

В тот же день с Костей Коккинаки в его крохотном домике у Каботажного мола мы обсуждали, как будем ехать в школу пилотов. Все-таки здорово, что едем вдвоем – как-никак, чужой город, новая обстановка, армия… «А вдвоем – все веселей!» – решили мы и первым же утренним поездом выехали из Новороссийска.

…Пока еще паровоз несет нас на всех парах в неизвестное будущее, пока еще мы оба в мечтах о чем-то неизведанном, но неудержимо влекущем, я забегу вперед и расскажу о братьях Коккинаки.

Как и все наше поколение, влекло через жизнь вдохновенной жаждой подвига, служения и отдачи себя Отечеству этих пятерых парней. Старший из братьев, Владимир, первым ушел в небо, и в 1938 году вся страна узнала о героическом беспосадочном перелете по маршруту Москва – Владивосток. За этот перелет его удостоили тогда звания Героя Советского Союза. Несколько позже как летчик-испытатель он будет отмечен этим высоким званием вторично – за мужество и мастерство, проявленные при испытания опытных образцов самолетов. Владимира Константиновича со временем изберут почетным президентом Международной авиационной федерации.

По стопам старшего брата пойдет и Александр – он тоже станет летчиком. В суровом сорок первом Александр погибнет в неравном бою с фашистскими захватчиками. Еще один из братьев – Валентин – будет громить немцев на наших прославленных штурмовиках. Пятый брат Коккинаки – Павел – также посвятит свою жизнь авиации – станет испытателем-бортинженером.

В 1956 году Валентин Коккинаки разобьется прим испытании самолета. А Косте будет суждено летное долголетие. В 1960 году он еще отметит свои 50 лет абсолютным мировым рекордом: на самолете Е-66 конструкции А. И. Микояна пролетит по замкнутому стокилометровому маршруту со скоростью, вдвое превышающей скорость звука! За большие заслуги при испытании новой авиационной техники, проявленные при этом мужество и героизм заслуженному летчику-испытателю СССР Константину Константиновичу Коккинаки будет присвоено звание Героя Советского Союза.

Константин Константинович Коккинаки (слева) с другом. 1930 год

Однако все это еще в будущем… А пока что мы с Костей оставили поезд на перроне сталинградского вокзала; тут же нас встретил представитель летной школы. Собрав еще таких, как мы, человек десять-двенадцать, он построил нас в колонну по два, скомандовал: «Шагом марш!», и мы зашагали через город к своей школе, прямо скажем, неказистой компанией: и одеты-то были кое-как, и в руках несли бог весть что, и шагали-то – кто в лес, а кто по дрова. Но пришли. И вот сейчас, когда за плечами уже более семи десятков лет, я все равно до мельчайших подробностей помню тот первый день в армейской казарме.

– Я – старшина! Чи розумиете вы, шо я старшина?.. Командир роты далэко од вас, а я завжды тута.

Мы стояли в строю по ранжиру, то есть по росту. Я с Костей Коккинаки оказался на правом фланге, и перед нами прохаживался плотный, чуточку полноватый человек в военной форме по фамилии Гацула. Под нахмуренными бровями Гацулы гневом, гордостью и непобедимым упорством сверкали маленькие медвежьи глазки.

– Ото ж я и кажу – два раза нэ повторюю – буду наказуваты: як почнэтэ изучать уставы, то запамьятай-ic права та обязанности старшины роты!..

Это была пламенная речь – краткая и убедительная. Большой авторитет в области ораторского искусства, Альберт Беверидж полагал, что ни одно изречение не может считаться бессмертным, если в нем содержатся такие выражения, как «может быть, я ошибаюсь», «по моему скромному мнению», «насколько я могу судить». Великие ораторы всегда настолько уверены в себе, что заключительная часть их речи звучит как неотразимая истина. Старшина Гацула, судя по всему, разделял мнение авторитета и свою речь закончил тогда достаточно неотразимо: «Ото усэ пока…»

Могло показаться, что для первого знакомства этого и в самом деле было вполне достаточно, но…

Оказалось, что старшина Гацула вовсе не собирался лишать нас своего благосклонного внимания. Он приказал раздеться всем догола, построиться в таком несколько непривычном для глаза виде – также по ранжиру! – и связать каждому свое гражданское платье в узел.

– А дали, – сообщил Гацула, когда мы собрали свои вещи, – острижыть волосся под Котовського – та у баню! Мыться на совисть, шоб усэ було чисто. А шо буде писля бани – скажу потим…

Я столь необходимые и целесообразные мероприятия гигиенического, так сказать, порядка принимал просто и весело – со всем этим мне уж доводилось сталкиваться в своих детских и отроческих скитаниях. А вот Костю Коккинаки и других ребят несколько шокировала такая форма их проведения, о чем старшина Гацула, видимо, догадывался и перед отбоем ко сну счел возможным внести по этому поводу некоторую ясность.

– Курсанты! – сказал он таким тоном, каким, вероятно, киевский городовой говорил: «Господа скубенты!» – Зараз вы ще не всэ понимаете, но колы изучите уставы, всэ поймете. А главное, запомьятайте, хто такый старшина Гацула! Поймете – усе будэ хорошо. Не поймете – плохо будэ. Жаль мне вас…

И так – сорок дней. Мы изучали уставы, старательно маршировали по учебному плацу, ели глазами начальство – старшина Гацула, похоже, все больше становился нами доволен.

Следующее испытание на пути к небу предстояло пройти непосредственно в кабине самолета. Каждому следовало сделать по три полета с инструктором, после которых специалисты определяли: будет из тебя толк, есть ли смысл учить – тратить силы и средства – или целесообразней сразу же отчислить из летной школы.

В старину-то на Руси был, говорят, хороший обычай: брать работника, если он ест споро, если весел, если понимает шутку. А какими качествами должен обладать человек, уходящий в полет? Всем ли раскрывает свои тайны грозная стихия неба? Хороший аппетит в данном случае тоже показатель, да самый ли важный?..

В двадцатых годах существовала специальная наука – педология, которая занималась вопросами подбора, изучения психологических качеств человека применительно к различным родам его деятельности. По ее утверждениям, «летчиком мог быть тот, кто птичен». Не берусь расшифровать такое определение, но у замечательного русского писателя Александра Ивановича Куприна есть очерк, названный им «Люди-птицы». Он пишет: «Мне кажется, что у них и сердце горячее, и кровь краснее, и легкие шире, чем у земных братьев. Их глаза, привыкшие глядеть на солнце и сквозь метель и в пустые глаза смерти, широки, выпуклы, блестящи и пристальны. В движениях – уверенная стремительность вперед. Часто, внимательно вглядываясь, я ловлю в лицах знакомых мне летчиков, в рисунке их черепа, лба, носа и скул какие-то неясные, но несомненные птичьи черты. Давно установлено наблюдением, что определенная профессия, наследственная в длинном ряду поколений, налагает наконец на внешний и внутренний лик человека особый, характерный отпечаток. Авиация слишком молода для такой специфической выработки типа. Но отчего же не думать вместе с милым Блерио, что есть люди, рожденные летать?..»

В самом деле, талант, призвание, способности и в любой-то профессии не помеха. Но разве не встречаем мы порой музыкантов-халтурщиков, воспитателей, которые не любят детей, художников, скрывающих свою бездарность под модернистскими формами, безголосых певцов? А вот летчика-дилетанта, уверяю вас, вы никогда не встретите.