Сиротская доля - Клавдия Лукашевич

— Ну, дай Бог ему здоровья. Уж я буду молиться, чтобы ему за тебя Бог счастье послал, — ответил счастливый Николай Васильевич.

— Знаете, дядя Коля, я теперь так хочу учиться петь… Мне иногда кажется, что у меня в груди есть много звука… Что я могла бы хорошо запеть, да не умею. Я так люблю пение… Поешь, все забываешь и уносишься куда-то в небо… Право… Вот вы смеетесь, дядя Коля. Отчего вы смеетесь? — мечтательно говорила Наташа.

— Я не смеюсь, Наташечка… Я просто рад за тебя… Песня, музыка, вот хоть бы моя флейта, — это отрада в жизни, утешает в горе и веселит в радости… Помнишь, как нас с тобой утешала песня да музыка… Так-то, поди, и всех… А ведь есть кто несчастнее нас. Запоешь, либо послушаешь хорошую песню и забудешься.

— Да-да… — мечтательно ответила Наташа. Она устремила свои большие глаза вдаль; в них загорелся светлый огонек, и на лице ее пробудилось вдохновенье, и она заговорила с увлечением.

— Зачем я живу? Так… ни себе ни людям в радость… Ну, стану портнихой? Какая польза? Что платье сошью какой-нибудь капризной барыне? И сама-то едва сыта буду, и близким не помогу. А тут, дядя Коля, вдруг я буду петь и сто человек меня будут слушать… Я буду петь все хорошие песни, чтобы действительно утешать людей в горе… Ведь есть такие песни, дядя Коля?

— Конечно есть, Наташечка. Сколько угодно… Мы-то их с тобой не знаем.

— Потом я могу давать концерты в пользу бедных монахов.

— Нет, Наташечка, в пользу бедных монахов не давай концертов. Ведь у нас есть обитель, и стол, и все ж лучше в пользу бедных сирот, — перебил ее Николай Васильевич.

— Хорошо. Сколько я пользы принесу… Скольких я могу сделать счастливыми. И вы, дядечка, уже никогда не будете нуждаться. У нас все будет тогда.

— Обо мне-то что думаешь. Я старик и жизнь отжил… Лучше ты себе все сделай.

— Нет, сделаю все вам… Вы для меня единственный, лучший друг, все равно что отец и мать. Самый дорогой человек.

— Добренькая ты, Наташечка, — сердце у тебя золотое, — проговорил Николай Васильевич и вздохнул.

Когда он уходил, Наташа сунула ему 5 рублей.

— Это мне дал благодетель; я с вами делюсь пополам.

— Не возьму, не возьму. Ни за что, — заговорил Николай Васильевич, пряча руки назад. — Какие выдумки! Мне не надо, обижаешь ты меня, — говорил Николай Васильевич и даже сердился.

Наташа заволновалась.

— Вы со мной всегда все делите… И я хочу… Мои первые деньги за концерт, — шутливо сказала она и заставила старика взять.

У Николая Васильевича даже слезы навернулись на глазах: «Ну хорошо, хорошо… Пригодятся… Припрячу… Добренькая ты, Наташечка», — говорил он конфузливо и задушевно прощаясь с племянницей.

А Наташа была так счастлива, что впервые за всю свою жизнь могла хоть чем-нибудь помочь дяде Коле.

ВЫПУСК

Прошел еще год. Это был последний год пребывания Наташи Петровой и ее подруг в приюте.

После памятного праздника, когда Наташа пела перед большим обществом, девушка сначала все чего-то ждала, на что-то надеялась. В сиротской доле часто приходится ждать и не дождаться. Попечитель, похваливший ее пение, конечно, скоро забыл о ней и не вспоминал даже. Разве мало было у него приютов и опекаемых! Ходили слухи, что он выдавал каких-то племянниц замуж, уезжал куда-то…

— Подожди, Наташа, он вспомнит… Может, при случае начальница ему скажет… Так было бы хорошо, если бы ты стала учиться петь, у тебя чудный голос… — говорили ей подруги.

Наташа скоро и ждать перестала: ей ли, одинокой сироте, надеяться на лучшую долю.

Николай Васильевич, не меньше ее ожидавший и мучившийся ее сомнениями, старался ее утешить:

— И без пения, Наташечка, можно прожить… Пение-то еще не наверно, а у тебя знание в руках и верный кусок хлеба. Будешь работать… И людей хороших встретишь. Сердце у тебя золотое: оценят его и поймут… Узнаешь и ты красные деньки.

— Кому оно нужно мое сердце-то? — говорила девушка печально. — Конечно, дядя Коля… Я не унываю. Проживу, работать буду. Начальница сказала, что место мне достанет. Буду портнихой.

— Не унывай, Наташечка, все будет хорошо. Лишь бы здоровья Бог тебе дал.

Однажды старичок-попечитель невзначай приехал в приют. Все всполошились. Воспитанницы решили, что он приехал для Наташи, что он вот-вот сейчас объявит ей радость. У Наташи тоже зажглась в душе надежда, уверенность. Но когда собрались воспитанницы в зале и попечитель вошел туда, он стал осматривать потолки, стены, что-то считал, вымерял, записывал и заговорил с начальницей о ремонте.

Начальница хотела напомнить о Наташе, вызвала ее и проговорила, положив ей руку на плечо:

— Вот та наша воспитанница, у которой такой хороший голос и которую вы слушали на Рождество.

— Да-да, прекрасно пела… Учитесь, учитесь, барышня. Не надо таланты зарывать в землю, — ласково сказал попечитель и опять стал осматривать комнаты, что-то высчитывать и записывать.

У Наташи точно упало сердце: она поняла, что мечты ее разлетелись в прах и надежды никакой нет. Подруги ее тоже видели, что ошиблись, но все-таки пробовали ее уговаривать: «Ты бы, Наташа, пошла да и напомнила ему, попросила бы его…»

— Правда, он богатый, добрый… — Он, наверное, согласится за тебя платить… Что ему стоит?!

— Ах, девицы, как это вы в чужом кармане деньги считаете? Богатый, так он и тратит много. Вон наш приют содержит. А просить его я не буду: у меня и язык-то не повернется. Я ему чужая… У него, поди, своих бедных много… Может, голоса-то есть и получше моего. Всякому своя доля.

Последний год для девушек в приюте проходил в особенных заботах, тревогах, думах. Их больше баловали, больше им было свободы. Таких одиноких, безродных сироток, как Наташа, было двое: она да еще Саша Самсонова. Но у той была какая-то благодетельница, которая за нее платила и которая после выпуска хотела взять ее к себе, вместо портнихи.

По вечерам молодые девушки собирались в кружок и мечтали, говорили о будущем и все надеялись на что-то светлое, хорошее.

— Ах, девицы, уж я просто не дождусь выпуска… Так мне надоел этот приют. Даже стены-то его опостылели! Мама мне сколько платьев-то шьет… Два шелковых. Правда. Я вам покажу. Может быть, меня графиня нынче за границу с собой возьмет, — хвасталась вертлявая хорошенькая Анюта Мухина. Она действительно томилась в приюте и считала дни и минуты до окончания. Жизнерадостной избалованной девушке жизнь представлялась в розовом свете. Мать ее поминутно приходила в приют и обшивала дочку, как принцессу; большинство ее шикарных платьев на шелку перешивались из платьев графини. И судьба этой хорошенькой девушки, ее наряды, ее будущая жизнь представлялась приютским подругам, как жизнь сказочной принцессы.

— Счастливая ты, Анюта! Ты заживешь лучше всех нас. В таком богатом доме, среди золота и серебра… Насмотришься, как и в чужих странах живут, и всякие диковины увидишь. Вот-то тебе счастье! И хорошенькая ты… И балуют тебя все, — не без зависти говорили подруги.

— А мне уже маменька жениха нашла, хороший человек, не пьющий, приказчиком служит и 70 рублей в месяц получает. Сказал, что будет меня беречь и работать не будет неволить. Что хочу, то и буду делать, весело рассказывала Аня Ястребова. Это была премиленькая девушка: маленького роста, здоровая, цветущая, с красивыми черными глазками и с ямочками на полных щечках.

— Ну вот, тоже и замуж-то идти не корысть: женихами все хороши… А потом покажут себя, — возразил кто-то из девушек.

— Я сама буду хорошая жена и послушная… И мужа стану уважать. Вот и он будет ко мне хорош. Да и хозяйство я люблю, и деточек до безумия люблю, — возражала с милой улыбкой Аня Ястребова, и всем казалось, что она действительно будет хорошей женой и матерью.

— Поступлю в бонны с шитьем, я очень детей люблю, — говорила Люба Андреева.

— А я у дедушки останусь, хозяйничать буду, — заявила ее сестра.

Соню Малкову, с дурным, неуживчивым характером, горячо любила ее мать и мечтала жить только с ней и для нее.

У всех этих девушек были родные, близкие, знакомые. О многих заботились, обшивали, делали подарки: кому часы, кому браслетку, брошку, на платье или альбомы, мелочи. Прожив почти десять лет в закрытом учебном заведении, под вечными заботами, в тепле и в мечтах, все эти дети выходили наивными и незнакомыми с жизнью, о которой они имели свое фантастическое представление. Мир был так велик, столько было в нем людей, и хороший и дурных, что на каждом шагу можно было и дурное встретить и ошибиться.

О Наташе Петровой некому было позаботиться. Дядя Коля ничего не мог сделать для нее. Она чувствовала себя одинокой и несчастной среди всех этих забот и хлопот выпускных подруг. Ей было страшно вступать в жизнь. На приемах Николай Васильевич видел племянницу всегда грустной и молчаливой.