Унесенные временем - Геннадий Авласенко

И вновь и вновь, все еще на что-то надеясь, мама набирает номер Санькиного мобильника. и снова, в который уже раз, слышит пугающе бездушную фразу автоответчика: телефон абонента выключен или находится в настоящее время вне зоны досягаемости.

С ума сойти можно!

А впрочем, ежели сейчас всего лишь год тысяча шестьсот седьмой, то ни мама, ни тетя Клава еще и не родились даже. и даже их прадедушки и пра­бабушки не появились на свет божий.

Это соображение, как ни странно, немного успокоило Саньку. А еще ее поддерживала надежда отыскать все же Ивана, может, даже завтрашним утром. И с этой вот последней своей надеждой Санька, наконец-таки, вна­чале задремала, а потом и крепко уснула.

Глава 5

Ночью Санька страшно продрогла, но как ни странно, так и не смогла про­снуться окончательно. Она сопела, бормотала что-то совершенно невнятное, временами ворочалась с боку на бок, тщетно пытаясь завернуться поплотнее в коротенькие полы джинсовой курточки. А потом ей внезапно стало тепло и уютно, и обрадованная Санька вновь крепко уснула и проснулась уже позд­но утром, когда солнце, поднимаясь над холмами, стало светить ей прямо в глаза.

Открыв глаза, Санька увидела, что укрыта с ног да головы черным пла­щом (или скорее рясой) Феофана. сам же он, в одной серой рубахе с распо­ротым воротом и таких же серых холщовых штанах, сидит у костра, который вновь жарко пылает.

— Доброе утро! — пробормотала Санька, выползая из-под рясы.

— Завтракать будешь? — не отвечая на приветствие, спросил Феофан, роясь в котомке. — Снабдили вчера люди добрые.

Он извлек из котомки сперва ладный ломоть черного ноздреватого хлеба, потом что-то еще неопределенное, цвета серой глины. Не сразу Санька дога­далась, что это кусок вареного мяса.

— Подсаживайся, Алексашка! — пробормотал Феофан, поочередно вгрызаясь крепкими зубами то в хлеб, то в подозрительное это мясо. — Проголодался, чай?

— Спасибо, не хочется что-то, — пробормотала Санька, вставая. — Пойду умоюсь.

Феофан согласно кивнул, продолжая энергично жевать.

— Можешь даже искупаться, — проговорил он, с трудом ворочая наби­тым ртом. — Там, слева, в ручье заводь обширная имеется.

Заводь Санька обнаружила сразу же, как только зашла за холм. Она и в самом деле была довольно обширной, а местами даже глубокой. И вода в ней оказалась не особенно холодной и такой чистой, что Саньке сразу же захоте­лось окунуться.

Оставалось лишь решить, что из одежды придется снять, а что можно оставить на себе для этого окунания.

Джинсы и курточка для купания, разумеется, не подходили совершенно, а вот то, что было под ними (тенниска и трусики), можно было и снять, а можно и оставить в качестве купального, так сказать, костюма.

Санька задумалась.

Конечно, рискованно разоблачаться полностью: этот монах в любой момент может выглянуть из-за холма. Но с другой стороны, чувствовать потом на себе мокрые облегающие трусики и тенниску.

И Санька решила рискнуть. А для начала осторожно пробралась назад, дабы выяснить, что же проделывает в настоящее время монах Феофан.

Увиденное ее немного успокоило. Монах, покончив с завтраком, вновь прилег у костра и, кажется, даже задремал. Так что Санька с легким сердцем вернулась назад, к заводи, и, торопливо раздевшись, бросилась в воду.

Вода оказалась холодной, намного холоднее, чем представлялось Саньке с берега, и она принялась торопливо выгребать на середину заводи, стараясь поскорее согреться. Плавала Санька довольно неплохо, и купание так увлек­ло ее, что, совершенно позабыв о времени, она брассом проплыла из одного конца заводи во второй, потом, перевернувшись на спину, поплыла обратно. потом, когда ноги уже начали цеплять дно, встала и повернулась в сторону берега.

И вскрикнув от ужаса, вновь бросилась обратно на глубину, мигом забравшись в воду по самую шею.

Возле ее одежды стояли трое бородатых мужиков угрюмого и даже свире­пого вида. Еще большую свирепость им придавало оружие: заткнутые за пояс топоры на длинных рукоятках и кистень, шиповатый металлический шар на цепи в руке у самого рослого, по всему видно, главаря.

И все трое внимательно и как-то по-особенному жадно смотрели на Саньку.

— А ить это баба! — хрипло промолвил один из свирепой троицы, обра­щаясь к главарю.

— Девка, — поправил тот, не спуская жадного взгляда с насмерть пере­пуганной Саньки. — Девка ишо.

— А девке разве не хочется бабой стать?!

И все трое негромко засмеялись.

— Эй, девка, ты чья будешь? — негромко окликнул Саньку главарь. — Из холопок, что ли?

Ничего на это не отвечая, Санька лишь продолжала с ужасом смотреть на незнакомцев. Ее было так страшно, как никогда в жизни еще не было. Зубы выбивали дробь. впрочем, возможно, это было и оттого еще, что в холодной этой воде Санька основательно продрогла.

— Ничья, значит! — с удовлетворением констатировал главарь, лениво помахивая кистенем. — Это хорошо!

Он гнусно и похотливо ухмыльнулся, показывая крупные желтоватые зубы, и бросив кистень на песок, принялся стаскивать с себя рубашку.

— Искупнуться надобно. — проговорил он, лениво почесывая всей пятерней густо-волосатую грудь и продолжая похотливо ухмыляться, глядя на Саньку. — Эй, девка, как водичка?

И тут только, очнувшись от странного какого-то оцепенения и осознав, наконец, всю степень грозящей ей опасности, Санька пронзительно завопила, скорее от безысходности, чем надеясь пронзительным этим воплем хоть как- то помочь себе.

Ибо кто мог сейчас ей помочь? Феофан?

Санька хорошо помнила, как униженно принимал он вчера удары плети, кланяясь и взывая о милости у того типа в золоченой кольчуге.

Скорее всего, расслышав этот ее отчаянный призыв о помощи, трусова­тый монах тотчас же припустил прочь, подхватив котомку и бросив Саньку на произвол судьбы.

А главарь уже расстегивал (вернее, развязывал) ремень на штанах... и в это самое время.

— Оставьте ее! — внезапно донесся до ушей Саньки такой знакомый рокочущий бас монаха.

Радостно встрепенувшись, Санька повернула голову и увидела Феофана.

Монах стоял совсем неподалеку от воды, опираясь рукой на свой уве­систый посох. Впрочем, что он мог сделать один против трех вооруженных мужчин. И радость Саньки угасла так же быстро, как и вспыхнула.

Наверное, разбойная троица тоже не восприняла всерьез одинокого мона­ха. Главарь, правда, мигом подхватил свой кистень, а его сообщники дружно вытащили из-за поясов топоры.

— Не лез бы ты в мирские дела, святоша! — со скрытой угрозой в голо­се проговорил главарь, лениво покачивая кистенем. — Шел бы лучше, куда шел.

— Оставьте отроковицу в покое! — все тем же басом пророкотал Фео­фан. — Грех это большой!

— Не согрешишь — не покаешься! — в тон ему и с явной издевкой рявкнул главарь, страшный шар с шипами все быстрее раскручивался в его руке. — А тебе, монах, последний раз говорю: уходи по-хорошему!

Разбойники с топорами двинулись было в сторону Феофана, но главарь жестом их остановил.

— Я сам!

И дико гикнув, прыгнул вперед с поистине кошачьей ловкостью, одно­временно с этим прыжком взмахивая кистенем. Удар был направлен в неза­щищенную голову Феофана и, несомненно, при точном попадании разнес бы ее на части.

Но Феофан был начеку. Чуть отклонившись назад, он пропустил мимо себя гибельный полет кистеня и сразу же вслед за этим, не давая главарю опомниться, резко выбросил перед собой посох.

Монах целил разбойнику чуть пониже груди, в солнечное сплетение, и удар его оказался не только очень сильным, но и на удивление точным. Сдавленно охнув, главарь пошатнулся, опустил руку с кистенем и рухнул на колени, а Феофан, взмахнув размашисто посохом, нанес своему противнику второй удар, на этот раз по затылку.

Посох припечатался к лохматому затылку главаря с таким сухим тошнот­ворным треском, что, выронив кистень, разбойник плашмя рухнул на землю.

Его подручные на какое-то мгновение опешили, а Феофан, используя это кратковременное их замешательство, сам прыгнул вперед. Он взмахнул посо­хом, навстречу которому взметнулись блестящие лезвия топоров. а дальней­шего Санька уже не видела, потому как крепко зажмурила глаза.

Вся трясясь от страха и холода, с крепко зажмуренными глазами, она словно оцепенела. Может, надо было воспользоваться ситуацией и попытать­ся сбежать, вторично переплыв заводь, но вся одежда Саньки была на этом берегу, к тому же, она так продрогла, что вряд ли смогла бы сейчас проплыть хоть пару метров.

А жестокая схватка на берегу продолжалась, и до ушей Саньки то и дело доносились гулкие звуки ударов, разъяренное, почти нечеловеческое рычание сражающихся и время от времени болезненные вскрики. Потом все как-то разом смолкло и наступила тишина.