До встречи в раю - Сергей Дышев

Аделаида присела на край стула, свела колени.

"Сейчас или никогда!.. Подумаешь, ценности!" Он кашлянул, зажмурился, как кот, и бухнул:

- Раздевайся!

Когда он открыл глаза, Аделаида уже стояла и, глядя поверх его головы, торопливо расстегивала немногочисленные пуговки у себя на груди. Доктор еще раз зажмурился, дивясь силе своей власти, и, когда вновь поднял веки, Аделаида стояла уже в одних чулках телесного цвета. Изящно поставив ногу на стул, она стянула сначала один чулок, затем - так же неторопливо - второй. Доктор зарделся. Ни одна женщина не устраивала ему стриптиза. И это неожиданное зрелище сильно взволновало его. Хмель не то чтобы прошел, а превратился в иное качественное состояние - подстегивающий допинг любви. Аделаида (да и она ли это?) смело и требовательно взяла доктора за руку, вытащила из рыхлого кресла, потом повернулась спиной, качнула полными бедрами...

"Высший пик мужественности для мужчины - это женщина,- спустя известное время расслабленно подумал доктор. Именно так".

Потом они, сидя на кушетке со сведенными коленками, пили разбавленный спирт, пьянели, дурея от самой ситуации: они, коллеги, многие годы разделенные субординацией, ныне потеряли рассудок, стыд, жадно ищут остроту ощущений, а может, просто спасаются от одиночества. Забыв про осторожность, громко, взахлеб вспоминали они былую жизнь, искали и, безусловно, находили скрытые знаки и мгновения взаимной симпатии, тянувшейся долго, незаметно, спрятанной глубоко в потемках души. А возможно, и не было ничего: ни скрытой привязанности, ни духовного единения. Но сейчас им казалось, что был у них долгий тайный роман и вот наконец они соединились этой ночью.

К дверям несколько раз подходили дежурная медсестра и санитарка, прислушивались к смеху и искаженным алкоголем голосам, ошалело переглядывались, боясь произнести вслух страшную догадку.

...Под утро они заснули. Проснулись от шума в коридоре. Когда он стих, Ада выскочила первой. Доктор остался, он даже не вышел на утренний обход. До вечера ждать не было никаких сил, и Иосиф Георгиевич, промучившись целый час, вызвал Аду к себе, закрыл дверь на ключ и стал нетерпеливо снимать с нее одежду. Но, к их досаде, кто-то постучал, Ада поспешно застегнула халат, доктор, скрежеща ключом и зубами, открыл дверь. На пороге стоял Житейский.

- На утренний обход идете? - спросил он.

- Нет, пожалуй. Сегодня - без меня. Надо подготовить кое-какие срочные документы,- соврал Иосиф Георгиевич.

Через три часа они снова закрылись, и опять кто-то начал рваться. Доктор чуть не взвыл от досады.

- Я сейчас привезу Малакину,- тихо сказала Ада. После приема пищи она в дремотном состоянии. Мы закроемся, как будто для сеанса гипнотерапии...

Она так и сделала: привезла на тележке больную, которая едва подавала признаки жизни. Шрамм повесил на дверь табличку: "Не входить! Сеанс гипноза!" Придвинув тележку с Малакиной к окну, они вновь бросились в объятия друг друга. "Экий, однако, эксгибиционизм",- подумал доктор, заметив, что Малакина наблюдает за ними из-под прищуренных век...

Этой же ночью в маленькой слепой комнатушке под самой крышей стены лечебницы укрывали еще одно тайное свидание, скрытное, запретное, будто ворованное. Здесь, в угловой каморке, обитал уже второй год "Юрка сирота, ни квартиры, ни черта" - с тех самых пор, как "выпустился" из детского дома. Никто его в этой жизни не встречал и не ждал, от армии его чудом освободили по здоровью, которое было под стать детдомовскому благодеянию. И вот в свои восемнадцать с половиной лет он оказался в такой же степени свободным, как и глубоко несчастным. Маленький чемоданчик в руках, приютские воспоминания в черно-серых тонах, как и само то здание...

Удел слабых там был один: молчать и даже волю слезам давать лишь глухой ночью.

Может, Божье провидение привело его, и Юрка-сирота нашел свое место в больнице среди отверженных, несчастных, брошенных... Он сразу понял, что именно здесь может жить по тем смутным, всегда довлевшим над ним понятиям справедливости, которые из-за скудного детдомовского обучения не мог выразить ясно, красиво и последовательно. Впрочем, возможно, недостаток пылких слов как раз и играл защитную роль в его тайном стремлении к добру н в ответ на злобу и жестокость, которые достались ему, отсутствие любви и ласки с самых пеленок.

В лечебнице к нему отнеслись с подозрением. Мало охотников на грязный и неблагодарный труд - все больше старухи да опустившиеся мужики, которым за сорок, непутевые, озлобленные, зашибающие крепко, отчужденные. Иосиф Георгиевич долго вертел в руках Юркины документы, задумчиво глядя на прочерк в графе "родители" - ведь Юрка был самым классическим подкидышем. Восемнадцать лет назад, ранним утром, его нашли завернутым в несколько одеял на пороге детского дома. При нем обнаружилась записочка: "Прошу назвать мальчика Юрой. Простите меня, люди!" Этот клочок бумаги, как ни странно, умудрились сохранить. И вместе с напутствиями и пожеланиями он получил и это байстрючье "свидетельство о рождении". Хранил его Юрка как самую дорогую, бесценную святыню, ведь это было все, что оставалось и связывало его с матерью, которую не знал. В романтических грезах она часто представала перед ним прекрасной и доброй царевной, и только страшные и таинственные обстоятельства вынудили ее поступить с ним таким образом...

К Юрчику быстро привыкли. И он, серая детдомовская мышка, вдруг осознал, что необходим, нужен этим несчастным, измученным душевным недугом людям. Больные, даже в самых тяжелых клинических формах, отличали его среди других санитаров, улыбались, привечали, и он не гнушался их обществом, тянулся к ним, потому что понимал: он может защитить слабого, успокоить припадочного, обслужить бессильного. Жить Юрчик стал при больнице. Начальство это устраивало - по сути, он оставался на круглосуточном дежурстве. Он редко выходил за пределы лечебницы, питался вместе с больными и не искал другой жизни в городе, потому что там все было ему чужим.

Так бы он и жил среди грубых и ленивых санитаров и санитарок, потихоньку старел, возможно, стал бы циничней и черствей. Но опять провидение, ставшее милостивым после стольких лет печали, решило подарить ему маленькое таинственное счастье. У этой тайны было девичье имя Маша. Сначала их встречи происходили в столовой, где она иногда помогала поварам готовить пищу. Маша ходила в платке, который почти полностью укутывал ее голову, смотрела на мир голубыми, как тающие под ясным небом льдинки, глазами. И, увы, были они такими же холодными и безжизненными. Иной раз в ее отрешенном взоре что-то вспыхивало, будто далекое и фантастическое для этих мест северное сияние. "Почему она будто не от мира сего?" - спросил однажды Юра у Житейского. Про других никогда не спрашивал, а вот про нее спросил. "Все мы здесь не от мира сего,- изрек Житейский. Вот ты сейчас пойдешь "утку" из-под Малакиной вытаскивать, а она в это время в космосе витает, а может, где-то в средних веках... Уловив непонимание в глазах Юрчика, добавил:н У Маши ренкурентная шизофрения, фантастически-иллюзорный онейроид. Она живет в искаженном мире". "Она сама его придумывает?" - спросил тогда Юра. "Так нельзя сказать",- туманно ответил Житейский.

Юра поверил про космос, долго размышлял. Ведь если она живет в фантастических грезах, которые сама не выдумывает, так кто же тогда ниспосылает их, кто режиссер этих видений, которые уносят человека из реального мира? Или же сломанное, изувеченное, испорченное сознание само переключает себя в мир нереальности, прячется в нем, живет счастливо или же, наоборот, безвинно заставляет страдать человеческое тело.

Однажды Маша, будто очнувшись, выплыв из своих грез, подошла к Юрчику, коснулась его руки, сказала:

- Ты не такой, как все, почему?

- Не знаю,- чистосердечно ответил он.

- Ты добрый?

- Не знаю,- опять односложно повторил он, не в силах оторвать взгляда от ее глаз. Они сияли, они проснулись, горел в них огонь, вернее, свет, который заполнял все вокруг. Юрчик ощутил, как забилось его сердце, ему стало хорошо и весело на душе: ведь Маша ощущала его, разговаривала с ним, как с настоящим живым человеком, а не призраком ее холодного космоса.

...Случилось все поздним вечером, когда Юра уже собирался уединиться в своей каморке. Она остановила его.

- Ты тоже сумасшедший? - спросила Маша.

- Нет, я санитар,- честно ответил он.

Она нахмурилась.

- Я не люблю санитаров. Особенно санитарок. Они жестокие, привязывают меня к кровати, а это мешает мне летать. Но я все равно развязываюсь, когда они уходят. Но ты другой. Ты, наверное, тоже сумасшедший, но не знаешь об этом.

Он уже хотел уйти, оставив ее одну, но она увязалась, пришлось привести ее в каморку. Маша рассеянно огляделась, села на его кровать и тихо сказала:

- Мне никто не нужен, и я никому не нужна. И ты никому не нужен. Когда люди не нужны друг другу, они начинают думать, как бы сделать что-то плохое. Я это по себе знаю. Иногда мне хочется ущипнуть старшую медсестру. Но я ее боюсь, однажды она приказала меня отравить, и меня кололи огромной иглой. А я все равно выжила... Тебе не страшно ночью одному? У тебя задумчивые глаза... Как-то я проснулась и почувствовала себя самой счастливой: мне приснилось, что я на берегу огромного моря, а волны в нем фиолетовые...