Комендантский час - Владимир Николаевич Конюхов

оформите, а своего отпрыска он и без меня на кафедру всунет.

— Черт меня дернул поехать с тобой, — успокоился Вожжов. — Знал, какой ты есть… Но кто думал, что при чекисте диспут затеешь.

— Я пойду, Валя, устал.

— Сиди. — Вожжов снова опрокинул рюмку. — Далась тебе политика, — с придыхом вымолвил он. — Время такое… Ухо востро держи… Думаешь, он сейчас с этим разбойником Пилсудчиком треплется о рыбалке?.. У него сети расставлены на другую рыбу… В общем, если меня спросят… сам знаешь, где, врать не стану… Если бы ты первый раз… Так и прет из тебя антисоветчина.

— С такими, как ты, работа для них всегда найдется.

— Это как? — не потерял еще способности соображать Вожжов.

— Если ты, знающий меня столько, называешь антисоветчиком, то Дозморов прав, органы меня тем более не защитят.

— Выкуси, — сложил кукиш Вожжов. — Кому ты нужен, чтобы тебя защищали.

Илья Савельевич раскрыл дверцу, чтобы выйти, но задержался, понимая, что дальнейшие встречи с Вожжовым исключены.

— Хочешь начистоту, Валя?.. Тебе при всех хорошо живется. Нельзя сказать, что ты недалекий… Ты просто дисциплинированный трус… Перед любым клерком из горкома стелешься… Тебе пятьдесят три, а ты уже считаешь годы до пенсии… Целых семь лет, как и прежде, будешь жить, не разгибаясь?.. А во что ты превратил газету? Все статьи на один манер, как колонка соболезнований, только и различаются по фамилиям… Разве ты журналист? Садишь безвылазно, читаешь полосы. И это при двух замах.

— А ты как думал? — трезвел от его слов Вожжов. — Редактора, между прочим, снимают один раз.

— Для тебя же благо, если снимут. Люди уже смеются над твоими суконными штампами, когда раз в месяц берешься за перо: «Случай произошел в доме под номером двадцать, запятая, что по улице Свердлова, дефис, напротив нового обувного магазина…» Кому нужна твоя канцелярская жеванина?.. И к этому приучаешь своих подчиненных.

— Всё! — побагровел Вожжов. — Ты не опасный, ты чужой… для нашей партии. Пусть я безмозглый, пусть не на своем месте, но я предан партии… И мне ничего не нужно: ни пайков, ни министерского оклада, ни лишней, пятое-десятое, жилплощади… Подарков, сам знаешь, у меня никогда не было. Единственное, чем отметили, так это, — перегнувшись, он взял возле заднего стекла узел и неожиданно развернул войлочную бурку…

Вожжов как-то красовался в ней у себя дома… Тогда Илья отнесся к этому равнодушно. Теперь же — в наброшенной только на трусы, несуразно топорщащейся бурке — Вожжов выглядел более чем комично.

Илья Савельевич, не сдержавшись, захохотал.

— Умори-и-л, Ва-а-ля, — пуще засмеялся он, когда Вожжов неуклюже стал вылезать.

— Скалишься? — лицо Вожжова перекосила гримаса неведомого прежде Илье гнева. — Ты кто тако-о-й? Я член бюро, а ты говно…

После душной кабины — Илья Савельевич с наслаждением ощутил прохладу вечера… Солнце уже село, и от острова, до середины реки, легли густые тени.

Вожжов продолжал буйствовать, привлекая внимание.

Илье Савельевичу стало до тошноты противно. Как будто в тесноте прислонили его к липкому, волосатому телу. Превозмогая дурноту, он пошел прочь, но не прямо по тропинке, а берегом.

Лодка лежала там, где её бросил Борис. Пятна крови алели на серой резине.

«Свиньи, — остановился Илья Савельевич. — Запачканной и вернут… Если не забудут».

Он смыл рыбью кровь, ополоснул разгоряченное лицо.

Вожжов продолжал сыпать проклятия. Тошнотворный комок снова подкатил к горлу.

Раздевшись, Илья Савельевич нырнул прямо с берега. Вязкая тина облепила руки и голову. Метрах в десяти от берега было глубже и чище. Он лег на лодку… Слабое течение сносило к камышам.

— Держу тебя на мушке, — заорал совсем рядом Вожжов.

Илья Савельевич оглянулся… похолодел.

Валентин целился прямо в него. Ружье дрожало в руках, а сам он матерился, угрожая отправить Илью к ракам.

Краем глаза Илья Савельевич увидел бегущего Дозморова.

«Не успеет», — зажмурился Илья.

Выстрел ударил, как ему показалось, сверху… Струя воздуха вырвалась из пробитой резины.

— Ага! — победно возопил Вожжов.

Дозморов выхватил ружье, шагнул в воду. Лицо стало белясое, как и брови.

— Вам нужна моя помощь?

Илья Савельевич, с более чем беспечным видом после всего, что произошло, сказал, что немного поплавает.

Сплющенную лодку прибило к камышам. Илья Савельевич стал на ноги. Было неглубоко — по грудь. Но ступни — словно зажал стальной капкан…

Дозморов невдалеке отчитывал Валентина… Илья Савельевич всё равно не стал бы никого звать… Захватив жесткие стебли камыша — пытался удержаться…

Маленькая пичужка вспорхнула меж пушистых метелок. Илья Савельевич невольно проследил за нею и… разжал пальцы… Огибая остров, по старому руслу шел… пароход… Он не подавал сигналов. Надвигался медленно и без огней.

На носу стояла женщина. Илья Савельевич, по пояс уйдя в трясину, отчаянно замахал.

Полоска светлой воды разделяла темные тени и зеленую чащу камыша. По ней — как по фарватеру — и двигался пароход.

Илья Савельевич забился из последних сил. Женщина обернулась.

— Маша, — слабо вскрикнул он. — Я здесь, родная моя.

Пароход поравнялся с ним, не замедлив хода, и — как бы сумерки опустились на камыши…

«Все-таки он прошел, не сел на мель», — отстучало воспаленное сознание.

Илью Савельевича засосало уже по горло, и он не кричал, а слабо хрипел, удивляясь, как быстро стягивает ночь глаза непроницаемой, черной повязкой.

1983, 1989

На просторе

1

Зимовка на отшибе — теперь уже несомненно — была для Карпина последней…

Он и на эту принудил себя по необходимости — настолько важно было для него уединение.

С печью и стряпней Николай Тихонович помалу управлялся. Но крыша… Худой рубероид пропускал воду, и стены покрылись зеленоватой плесенью.

Ближе к весне пошаливало сердце, сильнее обычного ломило суставы… Запасы невеликой аптечки вышли уже к исходу февраля. Пополнять их Николай Тихонович с умыслом не захотел. Если вдруг занеможет, лечиться будет не абы как, а под наблюдением… И когда на женский день вырвался ненадолго к семье, привез из дому лишь валидол. Партизанской жизни с него довольно.

Рассуждая так, он ловил себя на мысли, что намеренно преувеличивает скверность своего житья-бытья, чтобы хоть как-то оправдаться. Еще год назад Карпин назвал бы себя нытиком и строго бы приструнил. Ему предстояло оставить не только этот домик, но нечто большее.

В мыслях он называл это мечтою и иронично посмеивался, не находя соответствия между своим образом жизни и тем, что замышлял много лет назад. Легче всего было всё свести к расхожему выражению: творческий замысел не состоялся — и успокоиться. Но понимал, что на самом деле всё далеко не так.

Он воплотил многое из