Сумрачная дама - Лаура Морелли

Но Доминик знал, каково это – быть жертвой предубеждений, а кроме того, его миссия была важной. Он не собирался отлынивать от своего долга. Доминик уже три года за утренним кофе следил за заголовками в «Питсбург Пост-Газет». Нацисты разграбили частную собственность и разорили европейские деревни. Они убили сотни тысяч ни в чем не повинных людей, большинство – просто за то, что они евреи. Уже два года в газетах сообщали о многих тысячах согнанных в лагеря смерти по всей Германии, Австрии, Польше. Только в одной Польше больше миллиона, прочитал он. Доминик не понимал, как хоть кто-то может смотреть на это и ничего не делать. Американцам следовало бы начать действовать уже давно, думал Доминик и знал, что многие сослуживцы с ним согласны.

Даже несмотря на то, что прощание с женой и дочерью было самым тяжелым делом в его жизни, он и все окружающие его солдаты были полны решимости встретить врага лицом к лицу и остановить гитлеровский режим. И вот наконец-то, после многих месяцев учений, они были готовы к высадке на берег. Готовы приводить мир в порядок.

«Давайте уже начнем», – думал он, стараясь унять дрожь в пальцах.

Внезапно на их катер налетела волна; резкий толчок и прилетевшие в лицо ледяные брызги вернули Доминика к реальности. Медали с ним больше не было; у него отобрали даже фотографии Салли и крошки Чечилии, но он должен был верить, что Бог с ним, несмотря ни на что. А разве не так?

Когда он шевельнулся, пытаясь перенести вес с онемевшей ноги, на груди звякнули жетоны. На двух одинаковых металлических пластинках была вся самая необходимая информация: Бонелли, Доминик А. Страховой номер. Группа крови: О. Католик. Только сухая суть, без каких бы то ни было подробностей, делавших его человеком.

Так его видела армия. Номер. Пушечное мясо. Один из тысячи безликих людей в бесцветной форме, согнанных, как скот, в тесные катера. Доминик поймал себя на том, что скручивает и раскручивает цепочку, на которой висят жетоны, и трет их друг о друга. Ему опять некуда было девать руки. Тишина перед безумным броском.

Дома он никогда не сидел сложа руки. Когда он не копал уголь на шахтах под Питсбургом, он укачивал свою дочурку и грубым голосом ей пел: иногда бессмысленные нескладушки, которые придумывал на лету, а иногда – старые сицилийские песни, которым его научила бабуля, но никто уже теперь не понимал.

Чечилии было все равно. Она все их обожала; слушала, гулила и тянулась пухлыми ручонками к его лицу. А когда Чечилия засыпала и дом наполнялся тихими звуками оперы из радиоприемника, он брал палочку угля и, пока Салли мыла посуду, садился рисовать. Он часто подумывал нарисовать пейзаж или натюрморт, но в конце концов каждый вечер рисовал идеальные линии ее волос, окружности ее тела. Самой новой из них был наполненный обещанием второго ребенка растущий животик. Рисуя, он все время поглядывал на нее, но знал, что в этом нет необходимости: образ Салли ясно отпечатался в его памяти, навсегда сохраненный в самой глубине его души.

Особенно ее улыбка. Она завладела его сердцем однажды вечером три года назад, когда он после работы в шахтах поднимался по склону холма, возвращаясь домой. Он заметил Салли в саду ее родителей, она собирала яблоки. Завоевать сердце Салли было нелегко. Поначалу она отказывалась впечатляться его глупой болтовней, отказывалась сдаваться его упрямству, отказывалась дать себя захватить. Поначалу она заносчиво велела ему проваливать, но за ее дерзостью Доминик заметил улыбку. Дедушка сказал Доминику, что настойчивость всегда побеждает, и оказался прав. Доминик каждый день останавливался по пути домой на ее углу, и однажды она наконец поделилась с ним только что сорванным с дерева яблоком.

К реальности Доминика вернул громкий крик командира. Солдаты вокруг него собрались, приготовившись к высадке, и сердце Доминика выскочило через пятку сапога. Он поднял голову и увидел, что перед ними развернулся серый берег «Омаха-Бич»; туман и водяная взвесь смешались в дымчатую завесу, за которой скрывался страшный враг, притаившийся, как знал Доминик, за дюнами. Он выпустил из рук жетоны и сжал пальцы в замок, чтобы скрыть дрожь. Отдаленные хлопки выстрелов уже заставляли его сердце биться быстрее; он знал, что каждый этот тихий хлопок – это звук летящей к кому-то из солдат на пляже смерти.

– Помоги нам Бог, – сказал солдат рядом с ним. Он увидел, что руки его трясутся и болтовая винтовка дрожит в его пальцах.

Снова зазвучал голос командира:

– Пошли, ребята!

Операция «Нептун».

Доминик смотрел на лицо командира, на то, как шевелятся его губы, но остальные слова утонули в наползающей тени и оглушительном реве самолетных двигателей.

Доминик расплел пальцы и схватился за ствол своей винтовки. На берегу за бортом катера была мешанина выстрелов и спрыгивающих с катеров людей. На организованное нападение это не походило, для Доминика это все выглядело как хаос. В тумане уже блестели вспышки выстрелов.

Доминик смотрел, как приоткрылась, а потом с грохотом, подняв ворох брызг, опустилась аппарель. Весь взвод издал отчаянный боевой вопль. Плечом к плечу они бросились вперед.

7

Леонардо

Флоренция, Италия

Апрель 1482

Думаю, что лучшая конструкция для военного корабля – с трапом, который опускается с носа судна. Что-то вроде баржи. Судно с трапом на петлях, который можно откидывать, когда оно пристанет к берегу, и высаживать на землю солдат неожиданно для врага. Вдохновение для этого замысла снизошло на меня как обычно посреди ночи. У меня почти не было времени перенести его на бумагу, прежде чем я пробежал по мосту до окруженного стеной и полного скульптур сада дворца Медичи.

И вот теперь я наблюдаю, как Лоренцо «Великолепный[17]» поглаживает ладонью щетинистую щеку и в задумчивости напряженно сжимает губы в тонкую линию, пока его умные глаза много знающего человека изучают вырванный лист. Мой господин должен понимать, какую пользу такое судно может принести в борьбе с пизанцами. Нет сомнений, что они, при всей своей хваленой доблести в морских сражениях, ничего подобного не придумали.

Не хочу показаться неблагодарным, ибо удостоиться внимания его светлости – уже честь для меня. Но я больше не питаю надежды, что Великолепный закажет мне военную машину. Он не даст мне место за своим столом. Не станет платить мне стипендию или хотя бы комиссионные. Разрешение сделать наброски с древних скульптур в тиши его сада это все,