Лето в присутствии Ангела - Ольга Тартынская

— Хороший сон, матушка, благолепный. И редкий зело. Мало кому спосылается благая весть во снах и знамениях. Добрый сон, послание свыше, — этим ограничилось толкование отца Владимира. Слушая его, Лизавета Сергеевна думала о том, что ей давно пора исповедоваться. Наметив на воскресенье это серьезное дело, она решила готовиться к исповеди постом и молитвой.

И все сделалось на какое-то время легко, как будто наступило выздоровление. Лизавета Сергеевна смело смотрела на чистое и свежее после прогулки и купания в озере лицо Мещерского, в его ясные глаза, которые сияли ей тихо и нежно. И ее уже не так волновали контраст белоснежного ворота рубахи и смуглой шеи, эти крохотные завитки темных волос у висков, красивые руки с длинными тонкими пальцами, сжимающими серебряную ложечку.

За столом шел спор о том, нужно ли дать свободу кавказским народам. Один из гусар, Налимов, недавно вернулся с Кавказской Линии и знал не понаслышке, что такое война с горцами и жестокость чеченских абреков. Он утверждал, что политика государя слишком мягкая, их надо уничтожать безжалостно, всех подряд, даже детей.

— А Шамиля я бы лично зарубил саблей, глядя ему в лицо! — завершил Налимов свою пылкую речь. За столом еще не было младших детей и девушек, поэтому он позволил себе столь крайние высказывания. Лизавета Сергеевна возмутилась:

— Зачем же детей, они-то в чем виноваты?

— В том, что вырастут и станут такими же абреками!

— Это гордый и красивый народ. Наши поэты так романтично воспели горцев! Не проще ли дать им свободу? — вступил в разговор Крауз.

Ответил уже Мещерский:

— Они рождены для войны, у них другая вера, иные обычаи и мораль. Война неизбежна, даже если дать им свободу. Нашим казакам на границе никогда не было от них покоя. Другого способа существовать они не представляют. А через них откроется дорога туркам.

— Ваше мнение, сударыня? — обратился к Лизавете Сергеевне Крауз. Она помедлила и ответила:

— Я считаю, что во имя общего мира иногда необходимо прибегнуть к насилию. Горцев может сдержать только жестокая и крепкая рука, они дики и необузданны.

— Браво! — восхитился доктор. — Говорите потом, что женщины жалостливее и милосерднее нас. А что скажите вы, батюшка?

Отец Владимир кашлянул в бороду и тихо произнес:

— Испокон веков идет война христиан и иноверцев.

— Вспомните, как в Персии растерзали посольство в 29 году! Погиб Александр Сергеевич Грибоедов… — взволнованно добавила Лизавета Сергеевна.

Все громко заспорили, только Александров угрюмо молчал. Он был хмур с утра и неразговорчив. Дважды Лизавета Сергеевна ловила на себе тяжелый взгляд молодого гусара. Его белокурые волосы падали на лоб, он нервно откидывал их и покусывал ус. На прямой вопрос хозяйки, что его беспокоит, Александров, не глядя ей в глаза, ответил:

— Нет, мадам, все хорошо.

Лизавета Сергеевна еще сильно хромала, хотя и ходила без посторонней помощи, поэтому отказалась от прогулки в лес с Nikolas и младшими детьми. Она весь день решила посвятить хозяйственным делам и важным письмам. Когда Мещерский узнал, что на почту отправляют посыльного, попросил передать и его письма. Перед прогулкой юноша вручил их Лизавете Сергеевне. И вот она сидела в кабинете за письменным столом и разглядывала конверты. Одно письмо было адресовано отцу Nikolas в Полтавскую губернию, а на втором стояло: «Санкт-Петербург, на Мойке, возле Конюшенного моста, дом Хитровой. Катерине Федоровне Батуриной лично в руки». Письмо женщине… И хотя Лизавета Сергеевна решила видеть в Мещерском не более чем племянника подруги и гостя в их доме, сердце ее сильно забилось. Возможно, именно здесь скрывалась тайна Nikolas, сказала она себе и надолго задумалась.

Кабинет, где она сидела, был покойного мужа. Конечно, за шесть лет вдова привнесла что-то от себя, населив его своими письменными приборами, любимыми картинами, книгами, безделушками. Теперь кабинет служил и библиотекой. Но Лизавета Сергеевна хорошо помнила, как часто сиживал генерал с трубкой перед камином в удобном мягком кресле и читал «Русского инвалида». Грусть и одиночество почувствовала она. Глубокие раздумья молодой женщины прервал шум дождя. Она решила выйти на балкон. Дождь налетел неожиданно, стеной, разом все потемнело кругом. Лизавета Сергеевна заволновалась было за младших детей, но тут же увидела их бегущими из леса и смеющимися. Глядя на Nikolas, подумала: «Конечно, совсем мальчик… Что может быть у нас общего?» и показалось, что груз лет стал давить ей на плечи сильнее, и все вдруг потускнело опять в ее душе, как и вокруг.

Дождь зарядил на весь день. Молодежь собралась в гостиной музицировать, старшие курили, играли в вист. Лизавета Сергеевна дописывала последнее письмо, когда в кабинет ворвалась Аннет.

— Маменька, Nikolas просит какую-то книгу, я забыла фамилию автора. Он хочет ее почитать.

— Какую же книгу? Почему он сам не пришел?

— Он боится. Он говорит, что ты на него сердишься. Это правда? За что же? Наверное, бедный Николенька опоздал к обеду?

— Позови его сюда, мой ангел, я спрошу об авторе.

Аннет убежала, и через несколько минут в кабинет вошел Мещерский. Лизавета Сергеевна смотрела на него и думала: «Какая отрада видеть его…» Nikolas держался с почтительностью, упрекнуть его было не в чем, но на душе бедной вдовы сделалось еще пасмурнее. Что скрывается в этом человеке, какие тайны хранятся, какие слабости, а, возможно, пороки? «Какой ты?» — думала женщина, глядя в его серые раскосые глаза.

— Присаживайтесь, Николай Алексеевич, вот сюда, в кресло. Сейчас я найду вам эту книгу, ведь вы о Гоголе спрашивали? Мне будет интересно ваше мнение как малороссиянина. А что вы обычно читаете? Стихи любите?

Nikolas пожал плечом:

— Предпочитаю научную литературу. Из стихов — Байрона, Пушкина… Простите, я далек от поэзии.

Мещерский разглядывал картины, внимание его привлек портрет Лизаветы Сергеевны, писанный Волковским лет десять назад. На портрете она была изображена в беседке, в летнем платье с высокой талией по тогдашней моде и с античной прической.

— Идеал воплощенной женственности, — произнес с улыбкой Nikolas.

— Ах, это было так давно, — отмахнулась дама. — А вот вы, если бы вам довелось писать идеал, каким бы вы его создали?

— Таким же точь-в-точь, только добавил глазам ума, а доброты и мудрости в черты лица, что приходит с годами.

Лизавета Сергеевна рассмеялась:

— Так вы не боитесь умных женщин? Я знаю, мужчины не любят проявлений женского ума.

— Безусловно, красота и доброта прежде, но ум тоже. Однако такое сочетание возможно только в исключительных женщинах или, — он указал на портрет, — в художественном идеале.

— Впрочем, как и в мужчине, сочетание главных доблестей: мужества, красоты, отваги и ума крайне редки, — добавила Лизавета Сергеевна.

Мещерский усмехнулся:

— Вы правы. А чтобы довершить разговор о женском идеале, вспомните, что ответил Наполеон на вопрос госпожи де Сталь: «Какую женщину вы почитаете более всего?»

— И что же он ответил? — заинтересовалась дама.

— «Ту, у которой более всего детей».

— Вас занимает Наполеон?

Юноша опять усмехнулся:

— Нет. Теперь нет. Но было время, когда им бредил, — он немного задумался. Собеседница отвлекла его:

— Дерзну еще у вас спросить, Николай Алексеевич, каковы ваши цели, ваши намерения, мечты? Каким вы видите для себя будущее?

— Я не романтик, — спокойно и задумчиво отвечал Nikolas, — поэтому не рвусь на Кавказ и не играю в демонизм. Моя цель — жить. Конечно, хотелось бы великих свершений, научных открытий, потрясающих основы мира, но я, к сожалению, не тщеславен. Я хочу просто жить и получать от этого удовольствие.

— И вам не скучно? — удивилась Лизавета Сергеевна. — Ведь нынешние молодые люди так часто жалуются на скуку.

— Наверное, я примитивен, — Мещерский подошел к окну, — Мне нравится этот мир, где есть такая красота, от которой даже больно становится, где есть этот лес, озера и… самая прекрасная женщина на свете, о которой можно только мечтать. Мечтать о том, чтобы эта женщина стала твоею — что может быть более достойным для мужчины?

Они замолчали. Лизавета Сергеевна дивилась зрелости и ясности рассуждений юноши, почти мальчика. Опять ей пришла в голову мысль, что он многое пережил. «А, возможно, это следствие мужского воспитания?» Последней его фразе она старалась не придавать значения.

— Расскажите о себе, — попросила она.

— Предмет, не заслуживающий внимания, — улыбнулся Nikolas, усевшись снова в кресло.

— А история с университетом? — продолжала настаивать Лизавета Сергеевна. Мещерский снова пожал плечом:

— Студенческие шалости, ничего достойного, поверьте, сударыня.

— Итак, на вашем счету ни одной загубленной репутации, ни одного скандального романа, ни одной роковой тайны? — любопытствовала дама.