Проклятые - Чак Паланик

К тому же не надо быть нейрохирургом, чтобы понимать: не многим двенадцатилетним очень уж понравится на вечеринке, где одежда необязательна.

Самые мрачные сцены ада просто смешны по сравнению с этой: целое поколение взрослых голышом дерется на полу, хватает горстями капсулы кодеина, пыхтит и вырывает их друг у друга.

И эти люди беспокоились, что из меня вырастет мисс Нимфоман Нимфоманнер.

А сейчас мы с Арчером и Леонардом тянемся за Бабетт и Паттерсоном, пробираемся между холмами обрезков ногтей, серыми буграми из тонких серпиков – остатков маникюров и педикюров. Некоторые кусочки выкрашены в розовый, красный или голубой. Мы идем по узким каньонам, вокруг стекают ручейками, ссыпаются ногти. Ручейки в любой момент могут превратиться в настоящий обвал, который похоронит нас заживо (если можно так выразиться) под осыпью колючего кератина. Над головой пылающий купол оранжевого неба, вдали виднеются клетки, где наши коллеги – проклятые души – сидят в грязи и вечном запустении.

Мы бредем по извилистой тропе. Леонард продолжает перечислять имена демонов, с которыми мы можем столкнуться: Мевет, иудейский демон смерти; Лилит, крадущая детей; Решев, демон чумы; Азазель, демон пустынь; Астарот… Роберт Мэпплторп[7]… Люцифер… Бегемот…

Паттерсон и Бабетт неспешно поднимаются по склону на холм, из-за которого не видно, что впереди. На гребне они останавливаются. Даже мы сзади заметили, как напряглась Бабетт. Она прикрывает пальцами лицо, сгибается в талии, хватает себя за бедра и резко отворачивается, а потом вытягивает шею, словно ее вот-вот вырвет. Паттерсон оглядывается на нас и кивает, мол, быстрее. Хочет показать нам за горизонтом какую-то очередную гадость.

Мы с Арчером и Леонардом карабкаемся по склону ногтевых обрезков, хрустящих под нашими натужными шагами, как снег или песок. Наконец мы встаем рядом с Паттерсоном и Бабетт на краю склона. В полушаге от нас твердь обрывается, и дальше вскипает море насекомых, тянется до самого горизонта… Жуки, многоножки, огненные муравьи, уховертки, осы, пауки, личинки, саранча и им подобные – все это кипит и бурлит, как зыбучий песок из клешней, усиков, членистых ножек, жал, панцирей и зубов, переливается черным с искорками желтого – осы – и салатового – кузнечики. Непрестанное щелканье и шуршание создает шум, похожий на оглушительный прибой земного океана.

– Круто, а? – говорит Паттерсон, футбольным шлемом обводя зыбь кипящего и волнующегося ужаса. – Любуйтесь!.. Море Насекомых.

Глядя на вспухающие потоки и волны жуков, Леонард корчит гримасу справедливого негодования:

– Пауки – не насекомые!

Наверное, я слишком часто это повторяю, но все-таки: скупой платит дважды. Пластмассовые туфли Бабетт уже развалились, ремешки лопнули, подошвы просят каши. Ее стройные ножки исцарапаны обрезками ногтей и осколками стекла. А вот мои прочные мокасины после долгого похода по подземному миру даже ношеными не кажутся.

Мы смотрим на огромное, колышущееся, как пудинг, жужжащее Море Насекомых. Тут сзади доносится крик. Между холмами из обрезков ногтей к нам бежит, запыхавшись, бородатый мужчина в тоге римского сенатора. Он вытягивает шею, оглядывается через плечо и повторяет:

– Пшезполница! Пшезполница!

На краю склона, встав над нашим обрывом, безумец в тоге тыкает дрожащим пальцем себе за спину. Вперив в нас широко раскрытые, умоляющие глаза, он вопит:

– Пшезполница!

Он быстро ныряет, сучит руками и ногами, но не сразу тонет в кипучей массе жуков. Раз, дважды, трижды он выныривает, пытаясь вдохнуть. Его рот уже набит жуками. Сверчки и пауки жалят его дергающиеся руки, срывают с них плоть. Целый рой уховерток вгрызается в глазницы, тысяченожки нитями тянутся сквозь рваные кровавые дыры меж ребер.

Мы ужасаемся: что могло толкнуть человека на такое? И тут мы с Бабетт, Паттерсоном, Леонардом и Арчером одновременно оборачиваемся и видим, что к нам приближается медленной и тяжелой поступью какое-то существо.

VIII

Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Возможно, ты сочтешь это забавным, но на нас напал демон поразительных размеров, что сподвигло кое-кого на настоящий акт героизма и самопожертвования – право же, от этого члена нашей компании такого никто не ожидал. Кроме того, я включаю еще немного сведений о своем прошлом, на случай если ты захочешь узнать побольше обо мне как об очаровательном и многогранном человеке, пусть и страдающем лишним весом.

Наша маленькая компания стоит на склоне перед Морем Насекомых, а к нам тяжелой поступью приближается огромная фигура. От каждого громоподобного шага вздрагивают окружающие холмы, сыплются пыльные каскады древних обрезков ногтей. Фигура так высока, что мы видим только ее силуэт на фоне пылающего оранжевого неба. Ее шаги так яростно сотрясают землю, что утес, на котором мы стоим, колышется и дрожит, а обрезки ногтей вот-вот сдадутся и уронят нас в кипящую массу голодных жуков.

Первым заговорил Леонард. Он шепчет одно слово:

– Пшезполница!

В этой беде Бабетт слишком поглощена собой. Дешевизна ее аксессуаров – очевидная метафора, которую невозможно игнорировать. Она отражает выбор, сделанный в пользу поверхностной привлекательности, но в ущерб внутреннему качеству. Паттерсон, спортсмен, застыл в привычных традиционных взглядах. Это человек, для которого законы Вселенной закрепились очень давно и навсегда останутся неизменными. По контрасту, Арчер-бунтарь автоматически отвергает… все подряд. Из моих новообретенных компаньонов только Леонард кажется более или менее перспективным в смысле развития знакомства. И да, в слове «перспективный» я наблюдаю еще один симптом своей глубоко въевшейся склонности к надежде.

Тоже подчиняясь надежде, которая в данный момент проявляется в инстинкте самосохранения, Паттерсон очень медленно надевает шлем и кричит:

– Бегите!

Мои полные ноги тут же начинают двигаться. Арчер, Бабетт и Паттерсон кидаются в разные стороны, я – к Леонарду.

– Пшезполница! – выдыхает он, месит ногами мягкие слои ногтей, колотит воздух согнутыми руками. – Сербы называют ее «полуденной женщиной-смерчем».[8]

Он, тяжело дыша, бежит рядом со мной, карман с ручками прыгает на худой груди.

– Она любит откусывать людям головы, а потом отрывать руки и ноги…

Я быстро оглядываюсь и вижу женщину, которая возвышается над нами, словно торнадо. Ее лицо так далеко, что на фоне неба кажется крошечным, как солнце в полдень. Будто воронка из туч, ее длинные черные волосы хлещут воздух. Она колеблется, решает, кого из нас преследовать. Бабетт спотыкается, ее дешевые, разношенные туфли соскакивают с ног. Паттерсон сутулится, уворачивается и бежит зигзагами, от его шипованных бутс поднимается петушиный хвост обрезков ногтей, словно он проходит через линию защиты противника к очковой зоне. Арчер срывает с себя кожаную куртку и бросает, он бежит со всех ног, звякая цепью, обернутой вокруг ботинка.

Демон-смерч садится на корточки, тянет руку, растопырив пальцы, как парашют, медленно приближается к спотыкающейся и вопящей Бабетт.

Несомненно, во всей этой панике есть элемент игры. Увидев, как демон Ариман разрывает и поедает Паттерсона и как Паттерсон потом регенерирует в такого же рыжего сероглазого футболиста, в некоем роде я понимаю, что настоящей смерти со мной уже не случится. При всем при том как-то очень неприятно быть разорванной на куски и съеденной.

Огромный демон-торнадо тянется к Бабетт. Леонард, приложив рупором ладони ко рту, кричит:

– Ныряй и закапывайся!

Итак, передаю вам бесценный опыт. В аду самая старая и испытанная стратегия – избегать опасности, закапываясь в окружающую среду. В аду почти негде укрыться, никакой флоры – если не считать куч жевательной резинки «Биманс», ореховой карамели «Уолнеттос», леденцов «Шугар Дэдди» и шариков из поп-корна. Поэтому единственный доступный способ спрятаться – зарыться куда-нибудь с головой (в нашем случае – в скопление обрезков ногтей).

Совет не из приятных, но вы меня еще не раз поблагодарите.

Хотя, конечно, вы не умрете. Что вы! Это после стольких-то человекочасов аэробики!

Однако, если вы все-таки обнаружите себя мертвыми и в аду, когда к вам подойдет Пшезполница, поступайте по совету Леонарда: ныряйте и закапывайтесь.

Я впиваюсь руками в холм рассыпчатых обрезков и с каждым движением обрушиваю целую лавину. Ногти падают на меня, колются, щекочут и царапают, а потом полностью погребают под собой и меня, и Леонарда.

О своей настоящей смерти я почти ничего не помню. Мама тогда представляла новый фильм, а отец получил контрольный пакет акций… кажется, в Бразилии – и, конечно, они привезли домой приемного ребенка из… короче, какого-то ужасного места. Моего названого брата на сей раз звали Горан. С жестокими припухшими глазами и низким лбом, этот сирота из какой-то измученной войной деревни бывшего соцлагеря был лишен раннего физического контакта и импринтинга, необходимого, чтобы выработать эмпатию. С холодным взглядом змеи и массивной челюстью питбуля, он оказался безнадежно дефектным товаром, но лично для меня это сделало его еще привлекательнее. В отличие от всех предыдущих братьев и сестер, ныне разбросанных по интернатам и давно забытых, Горан произвел на меня неизгладимое впечатление.