Мальчик, который потерял свою бабу - Андрей Золотухин

оно сразу понимает, что все его аргументы просто треп, и начинает плакать. Это все что оно умеет делать – трындеть и плакать. И еще Ремарка цитировать. ЭТА еще тут пристала – «смотрите, как в одну фразу можно заложить столько информации. И погоду, и настроение, и отношение автора, и много чего еще. Опять же для каждого картинка будет своя, но посыл автора дойдёт неизмененный восприятием читателя».

Виталий Палыч отпахал в своей конторе десять часов, у него пухла голова и ныла поясница. Он никого не трогал, просто ехал домой и хотел принять душ, выпить коньяку и лечь спать. И тут ЭТА со своим Ремарком. Сиди читай себе мирно, выпендривайся бумажной книгой, что ты людей донимаешь. Голос внутри предлагал даму с томиком убить и сделать из нее чучело. Виталий Палыч представил, какое из дамы получилось бы гротескное чучело в этой дурацкой шляпке с вуалью и перчатками в сеточку. Он даже не разглядел ее толком. Что-то буркнул в ответ и отвернулся к запотевшему окну. Когда она вышла, даже полегчало, правда ненадолго.

За окном проносились размытые конденсатом огни, ходили неясные силуэты людей, и даже звуки, казалось, потеряли свою четкость. Виталий Палыч вспомнил, как в детстве и юности всегда протирал окно в транспорте и смотрел на мир. Мир был ему интересен. Давно уже он этого не делал, ничего нового там нет – сплошное тряпье. Мутный барьер между ним и мирской суетой Виталия Палыча устраивал. Он оглянулся, автобус почти опустел. На сиденье рядом лежала книга. Он взял ее и увидел на обложке номер телефона и ниже – Лидия Сергеевна.

– Вот чучело, – пробурчал внутренний недоволец, но уже не так злобно. Ехать было еще минут пятнадцать, и Виталий Палыч раскрыл книгу на закладке.

«Мой дождевик был довольно просторен, и я мог удобно прятать под ним срезанные ветки…».

Виталий Палыч словно протер запотевшее окно в какой-то другой мир.

Ритуал

Он не любил похорон, ведь это его работа, а большинство свою работу не любит. Однако пошел, потому что на работу надо ходить.

Стоя за спинами скорбящих, окруживших объёмный гроб с тучным покойником, он жевал травинку и думал, что в ритуале есть своя эстетика. Вот если бы вдове не была предписана черная вуаль, то ее довольное лицо смущало бы окружающих. А так, достаточно время от времени шмыгать сухим носом, и все как бы в рамках приличия. Опять же, средств на хорошее образование детям и компенсацию за лучшие годы жизни покойный оставил достаточно, так что можно и пошмыгать.

Он повернулся к соседнему памятнику, на котором сидел верхом свежеиспеченный покойник, и спросил.

– Ну как?

– Как-то не очень. Ощущаю перманентный фантомный голод. Любил при жизни чревоугодничать и сейчас аппетит не отпускает.

– Да я про похороны твои.

– Не знаю, скучно, без огонька. Ясным языком написал в завещании – наймите хорошего специалиста. Вон негры, например, или тибетцы – пляшут- поют, никакого негатива, но нет, сэкономили.

Покойник потер ладонью в области сердца и сморщился, прислушиваясь к внутренним ощущениям, словно еще был жив. Потом положил руку на запястье и спросил.

– У тебя нет валидола?

– Нет, – он осматривал собравшихся и бубнил себе под нос. – Чего-то не хватает, – потом хлопнул себя по лбу. – Слушай, а где любовница?

Покойник отвлекся от поиска пульса.

– Вон видишь мужик украдкой на часы смотрит – это мой партнер, слева от него блонда в брэндовом трауре – это она. Еще вон та в скромном – репетиторша у младшенькой, еще …

– Да не, – перебил он, – я про ту, что с прямой спиной, достоинством и букетом должна стоять поодаль, возле кортежа с тонированными стеклами, и зваться… м-м-м, ну скажем, Оливия.

– А, есть такая Оливия, в миру Светлана Авдюшина-Монк. В Цюрихе рейс задержали из-за погодных условий. Я ей там бизнес открыл. Завтра прилетит, положит цветочки, посидит-поплачет, на дорожку занюхает из пудреницы дорожку и умотает обратно. Все чин-чином, хоть Скорсезе зови.

– И зачем тебе столько любовниц?

– Честно, и сам не знаю. Типа мужик и все такое, чтобы все как у людей. Я как красноармеец Сухов – вроде и не нужны они нафиг, и бросить совесть не позволяет: у одной мать больная, у другой муж в тюрьме, у третьей еще что-нибудь. А секс – это просто ритуал, который делает жизнь осмысленной.

– Да ты философ.

– Это я после смерти такой стал. При жизни как-то времени свободного не было философствовать.

Покойник неуклюже слез с памятника и поправил галстук.

– Ну, может, пойдем? Детей пубертатного возраста у меня нет, главная любовница не приехала, так что думаю обойдется без скандала.

– Пойдем, – он выплюнул травинку и небрежно взмахнул рукой. – Алохомора! – Над могилами сгустился воздух и завертелся в тугую воронку, открыв портал. Покойник разочарованно пождал губы.

– Ты серьезно? «Алохомора»?

– По инструкции положено что-то сказать, любая белиберда является заклинанием, хоть «Сим-Сим, откройся». Ритуал, понимаешь?

– Понимаю.

Покойник со вздохом шагнул в воронку.

Ульяна

Странный все-таки у нас народ, оголтелый какой-то. Все с ума посходили. Какой-то Макс ракету американцам запустил. Всё – дел больше нет, как об этом на каждом углу трындеть. Он тебе брат что ли, этот Макс, или родственник. Что ты радуешься, словно в рай попал. Надо обязательно свою неописуемую радость в интернет засунуть да почувствовать себя облайканной величиной. «Лайки» эти не капуста, не грибы, не засолить, не съесть. Дурь только свою тешить. Но радость-то без дерьма не полна, посему надо еще обкакать кого-нибудь, чтобы все по правилам было, а то не полна радость, нет. Новая мода теперь такая – иметь ко всему мнение. Права была покойная бабка Варвара – придумал черт моду и канул в воду. А то, что Агилерка все не телится, всем начихать.

Тетка Ульяна шла атомным ледоколом через деревенскую весеннюю слякоть, чвакала, набирая платформу из грязи и навоза на подошвы калош, и костерила про себя молодух, дежуривших на ферме. Сказала же позвонить, как начнет Агилерка хвост задирать да ложиться, но нет, не звонят, лахудры. Сидят, наверно, сериалы смотрят или тупят в свои смартфоны. Что за молодёжь пошла, особенно девки? Обтянут жопы и виляют, ни стыда, ни ума. Слов понабрались нерусских, говорят по-птичьи: ничего не понятно. А танцы-то какие, недавно передача про танцы была, показывали одну – присела в трусах и давай огузком трясти, ни дать ни взять оглашенная. Грех так говорить, но хорошо, что бабка Варвара не дожила. Ей-то,