Время Апокалипсиса - Сергей Синякин

- А передачу вы слышали? - нетерпеливо продолжал расспросы Дмитрий.

- Соседи рассказали, - кивнула Катя. - Потому и радио не выключаю, говорят, повторение обещали.

Хорошая жена была у Юры Лукина. Спокойная, светлая. На нее и смотреть приятно, не шалашовка какая-нибудь вроде постоянных знакомых Кононыкина. С женщинами ему вечно не везло. То фанатка подвернется, которая со спартаковскими болельщиками пол-Европы проехала, то панкушка с гребнем поперек головы из перехода на Старом Арбате, а в последний раз вообще попалась наркоманка со стажем, сначала все Димкины сбережения иа ацетонку пустила, потом книги продавать стала, а через некоторое время выяснилось, что она еще и у гостиницы "Москва" постоянно подрабатывает. Из-за этого у Кононыкина вышел нехороший скандал с ее сутенером, благо без поножовщины обошлось. А могли бы запросто пырнуть!

На Катю хотелось просто смотреть. Тихая и спокойная она была, как лесная речка.

- Можно я у вас посижу? - попросил Кононыкин.

- Чай пить будете? - спросила Катя. По радио раздавались заунывные вздохи и плач. Неожиданно наступила пауза.

- Вы слушали музыкальную поэму Альфреда Шнитке "В геенне огненной", объявил диктор. - Слушайте музыкальную пьесу Вивальди "Плач по христианским мученикам".

На взгляд Кононыкина, различия между только что звучавшими вздохами и теми, что начали звучать после объявления диктора, не было. Не плач слышался по радио, а стон. Причем стонали эти самые мученики.

В распахнутое окно слышались голоса. В одном из говоривших Кононыкин без труда узнал Акима Поликратова. Неутомимый сплетник уже был по соседству.

- Ну уволили меня за прогулы, - горячился Аким. - Так ведь сам знаешь, мне все равно больше там ходу не было. Я ж за критику пострадал, Степаныч, ты что, не помнишь?

- За сплетни тебя уволили, - сипло сказал собеседник Поликратова. - Помню, какие ты сплетни про начальника и секретаршу распускал! Его даже жена тогда-бросила, насилу помирили!

- Так ведь правду говорил, - ахнул Поликратов. - Правду же, Степаныч! Я ж такой, я всегда за правду стоял! Ты и напиши коротенькую такую характеристику, правдолюб, мол, за то и страдал от начальства.

Катя подошла к окну и захлопнула его.

- Бывают же такие... - неприязненно сказала она.'

На клеенке стола стояла сахарница, блюдце с куском масла и еще одно - с домашним сдобным печеньем.

Чай был горячим и вкусным. Чувствовалось, что к нему примешаны какие-то травы. Да и печенью не знавший сладости домашнего уюта Димка Кононыкин уделял должное внимание.

- Вы есть хотите? - спросила Катя. - А то я сегодня пиццу делала, а тут такое...

- Спасибо, - гордо отказался Кононыкин. - Я сыт. "И разговаривает по-человечески, - подумал он. - Анджелка сроду не могла двух нормальных слов сплести. "Закумарим? - спрашивала она. - Мне догнаться надо". Все у нее было жаргонным: ширево, капуста, малешница, целяк, косяк, крутизна. Не женщина, а Эллочка-людоед-ка. И ведь я с ней жил!" - внезапно ужаснулся Кононыкин. На душе у него от этой мысли стало пусто, одиноко и светло, как бывает в коридоре студенческого общежития в период летних каникул.

- Катя, - спросил он. - А что вы думаете о происходящем?

- Ничего, - ответила та. - А что об этом можно думать? Жалко только, что все так быстро заканчивается. Правда?

Кононыкин пробормотал что-то невнятное.

- Еще чаю? - вежливо спросила Катя.

- Нет, спасибо. - Кононыкин торопливо поднялся. - Поздно уже. Я пойду. Вы Юрику скажите, что я заходил, ладно? Мне его обязательно увидеть надо... до послезавтра.

- Обязательно, - грустно сказала жена Лукина. - Потом увидеться будет куда труднее.

- До свидания, - сказал Дмитрий. - До завтра. Он вышел во двор. Над головой уже раскинулось звездное небо, и почти в зените, в районе Большой Медведицы, словно зловещий немигающий глаз высветилась оранжево-голубая огромная звезда. Величиной она была с изюмину. Ну вот, вздохнул Кононыкин, вот и последние

сомнения отпали. Звезда горела, заливая мир своим мертвящим светом,

и свет набирающей полноту луны рядом с этим мощным и ровным свечением казался жалким. На горизонте слабо мерцало зарево. Воздух был чист и свеж, небеса безоблачны, и Дмитрий наконец ощутил сожаление о том, что подходит к концу. Но сожаление это было каким-то эфемерным, скорее всего потому, что крушение мира не сопровождалось разрушениями и пожарами, смертями и пеплом. Отсутствие нагромождения человеческих несчастий не давало вере в предстоящий конец всей человеческой эпохи разрастись и тем превратиться в горькую неизбежность, ощущаемую разумом и сердцем. Был обычный вечер, за которым обязательность утра казалась незыблемо неизбежной. Все воспринималось страшным, но увлекательным приключением. Попытка заглянуть за таинственную черту давалась сразу всем, и оттого предстоящее не вызывало в Кононыкине животного страха. Страшно уходить одному, каждый из живущих верит в бессмертие остального человечества, поэтому обещанное светопреставление скорее воспринималось началом чего-то странного, и было немного обидно, что там, впереди, существует такая же канцелярская скука рассмотрения письменных свидетельств о человеческой порочности.

В бархатной тьме небес что-то незримо зашуршало. Шорохи появились с востока, пронеслись над головой Ко-ноныкина и стихли на западе. Потом накатила еще одна волна, за ней еще и еще...

"Вот и саранча, - отрешенно подумал Кононыкин.

Самое время для Всадников и Ангелов".

В номере Дома колхозника горел ночник. На своей постели негромко похрапывал священник-уфолог Николай, но храп его медленно и неотвратимо усиливался. Ворожейкин сидел на стуле и смотрел в окно. Лицо у него было печальным.

- Не спите? - Кононыкин принялся раздеваться.

- А как можно спать, Дмитрий? - спросил Ворожейкин. - Как можно спать, если осталось всего два дня?

- Можно подумать, ваша бессонница что-то изменит. - Кононыкин сел на постель, взбил подушку.

- Как вы можете? - укоризненно сказал Ворожейкин. - Как вы можете, Дима? Все человечество должно стоять сейчас на коленях и просить у Него прощения! Может быть, еще не поздно, может, он еще простит нас! А мы так глупо тратим оставшееся время!

Кононыкин встал, подошел к столу, взял графин и долгими гулкими глотками принялся пить воду. Поставил графин, подошел к окну.

- Успокойтесь, Никанор Гервасьевич, - сказал он. - Бесполезно суетиться. Мы сейчас вроде жука, которого энтомолог уже наколол на свою булавку. Просто представьте себе, что вы в камере смертников. И вот приходят для того, чтобы привести приговор в исполнение. Думаете, если вы станете биться в истерике, молить о пощаде, хватать своих будущих палачей за сапоги, это поможет?