От Берлина до Иерусалима. Воспоминания о моей юности - Гершом Шолем

Еврейское остроумие вполне могло распознать и артикулировать этот самообман в его историческом обличье, и только оно и могло облегчить его осознание в умах большинства. Количество еврейских анекдотов на эту тему бесконечно. Сегодня, однако, уже трудно бесстрастно читать наиболее яркие свидетельства самообмана такого рода, отражённые в писаниях Германа Когена, Фрица Маутнера и язвительнейшего Константина Бруннера, племянника главного раввина Гамбурга. Все трое были в своё время известными философами. В этой литературе есть нечто жуткое, и беда в том, что заметно это стало не только теперь, когда всё уже в прошлом, но было заметно и в ту пору, когда их ещё публично прославляли. Этот вид самообмана действовал также – уж не знаю, сознательно или неосознанно, – как цензура в некоторых научных публикациях на тему истории евреев в Германии. До сих пор вспоминаю, с каким негодованием я читал в “Zeitschrift fьr die Geschichte der Juden in Deutschland”[19] многочисленные статьи его тогдашнего редактора Людвига Гейгера, экстраординарного профессора Берлинского университета и сына Авраама Гейгера, который был одним из трёх наиболее значительных еврейских учёных XIX века в Германии. Вот где самоцензура превратилась в метод!

Одно несомненно: широкая прослойка, о которой я говорю, равно как её духовные и политические представители, хотели верить в ассимиляцию, в слияние со средой, которая в целом относилась к ним равнодушно или с лёгкой неприязнью. Верно и то, что до известной степени, о которой сегодня можно судить по-разному, немецкое окружение поощряло этот процесс и приветствовало его, тогда как некоторые другие существенные элементы были этим процессом недовольны и обеспокоены. Насколько далеко это заходило, прекрасно отражено в одном высказывании знаменитого социолога и экономиста Вернера Зомбарта, который разрывался между либеральными и антилиберальными воззрениями. Это высказывание, когда оно было опубликовано в 1912 году и широко цитировалось, вызвало у евреев огромный ажиотаж[20]. Смысл его был в том, что равенство в правах и эмансипацию евреев не следует отменять, однако евреи должны, прежде всего в общественной жизни, добровольно от них отказаться. Появившись в канун Первой мировой войны, этот тезис сыграл роль штормового предупреждения более отчётливого, чем вместе взятые сигналы, исходящие от пангерманистов и прямых антисемитов.

Ко времени моего взросления образ жизни ассимилированных евреев уже обернулся изрядной неразберихой. Вот, к примеру, как попал ко мне портрет Теодора Герцля, родоначальника сионистского движения, многие годы висевший у меня в комнате сначала в Берлине, потом в Мюнхене. В нашей семье ещё со времён бабушки и деда (при них-то и воцарилась эта неразбериха) всегда праздновали Рождество. Подавали запечённого зайца или гуся, украшали ёлку, которую мать покупала у церкви св. Петра, одаривали слуг, родственников и друзей. Считалось, что это немецкий народный праздник, в котором мы принимали участие не как евреи, а как немцы. Моя тётя, умевшая играть на фортепиано, исполняла для поварихи и горничной гимн «Тихая ночь, святая ночь», и те заодно с некоторыми из гостей напевали эту берущую за душу мелодию. Ребёнком я это хорошо усвоил, но в последний раз участвовал в подобной церемонии в 1911 году, как раз когда начал изучать иврит. Под ёлкой стоял портрет Герцля в чёрной рамке. Мать сказала: «Раз уж ты так интересуешься сионизмом, мы решили подарить это тебе». С тех пор я на Рождество уходил из дома.

В доме дяди Рождество, естественно, не отмечали, зато справляли Хануку – еврейский праздник огней, от которого и произошло церковное Рождество. Праздник этот возник после победы восстания Маккавеев против эллинизации (иначе говоря, ассимиляции!), попытка которой была предпринята сирийским царём, и последующего очищения иерусалимского Храма от эллинистических идолов. Сионисты сильно его популяризировали, и вышло так, словно Маккавеи и были пионерами сионизма. В рождественский сочельник устраивалcя так называемый большой маккавейский бал для тех холостых и незамужних, кто не хотел праздновать Рождество с родителями. Самим Маккавеям было бы что возразить против этого странного изобретения, как и многого другого, что позднее вошло в обиход под их именем. Как-то раз, ещё в военные годы, я пришёл к дядюшке на Хануку и стал расспрашивать его дочек, откуда у них такие прекрасные подарки. Ответ был: «Это нам добрый дедушка Ханукалий принёс!» – персонаж, произошедший от рождественского деда. Дядя также всегда навещал нас на Хануку, и хотя ханукальных свечей у нас не зажигали и «Маоз цур», широко популярную тогда еврейскую песню, не пели, он – вот ведь ирония! – приносил мне и родителям пакетик имбирных коржиков и вместо вкусного рождественского кекса плетёную халу с морковной обсыпкой.

Портрет Теодора Герцля

Принятие христианства не играло в этом обществе никакой роли. В семьях Шолемов и Хиршей с 1831 по 1933 год было совершено, насколько мне известно по доступным документам, всего два крещения. Крестили двух девушек 20 и 30 лет с одинаковым именем – Тереза Шолем. Одна из них пережила Вторую мировую войну в Позинге как жена солдата-католика и «неарийка», выполняя принудительные работы на мюнхенском военном заводе, и как только в Мюнхене снова утвердился раввин, а я предоставил ему свидетельство её происхождения (когда в 1946 году я приехал со своей миссией в Германию, а в 1949 посетил Мюнхен[21]), снова вернулась в иудаизм. С другой стороны, смешанные браки, особенно с 1900 или около того, все больше становились проблемой. Кузина моей матери, оставаясь иудейкой, вышла замуж за христианина, который, однако, через несколько лет её бросил, так что обе её дочери, Ирма и Лони (в дальнейшем я с ней тесно подружился), хотя при рождении обе, скорее всего, были крещены, выросли в чисто иудейской среде и до конца своей жизни так и не могли понять, к какой религии принадлежат.

Обложка журнала “Neue Rundschau”. Январь 1904

Двадцатью годами позже случился ещё один смешанный брак, притом очень памятный. Сестра моей матери, о которой я упоминал как об одной из первых женщин в Берлине, кому была разрешена врачебная практика, в 1911 году вышла замуж в свои 38 за коллегу на 10 лет младше её. Родители невесты к тому времени уже умерли, а его родители приняли этот брак с еврейкой в штыки. Но и наша семья оставалась ему чужой. Обе стороны были исключительно вежливы и взаимно предупредительны, но теплоты в их отношениях не было, и супруги всё больше отрешались от остальных. Они жили вдвоём в районе Фриденау как бы