«И вечной памятью двенадцатого года…» - Коллектив авторов

Всему миру известны богопротивные его [Наполеона] замыслы и деяния, коими он попирал законы и правду. Еще во времена народного возмущения, свирепствовавшего во Франции во время богопротивной революции, бедственной для человечества и навлекшей небесное проклятие на виновников ее, отложился он от христианской веры, на сходбищах народных торжествовал учрежденные лжеумствующими богоотступниками идолопоклоннические празднества и в сонме нечестивых сообщников своих воздавал поклонение, единому Всевышнему Божеству подобающее, истуканам, человеческим тварям и блудницам, идольским изображениям для них служившим. <…> Наконец, к вящему посрамлению оной, созвал во Франции иудейские синагоги, повелел явно воздавать раввинам их почести и установил новый великий сангедрин еврейский, сей самый богопротивный собор, который некогда дерзнул осудить на распятие Господа нашего и Спасителя Иисуса Христа и теперь помышляет соединить иудеев, гневом Божиим рассыпанных по всему лицу земли, и устроить их на испровержение Церкви Христовой и (о, дерзость ужасная, превосходящая меру всех злодеяний!) на провозглашение лжемессии (выделено нами. – Д. Л.) в лице Наполеона70.

Как видно из приведенного отрывка, Бонапарт представлен здесь как враг всего христианского мира, действия которого сопровождаются комплексом признаков, традиционно связанных с пришествием Антихриста (войны и мятежи, разврат, идолопоклонство, распространение лжеучений, гонение истинных христиан и др.), что должно было вызывать у читателя устойчивые ассоциации с соответствующими выдержками из Откровения Иоанна Богослова.

После заключения Тильзитского мирного договора в июне 1807 г. этот документ оказался двусмысленным и утратил свой официальный директивный статус, однако сама идея инфернальной природы одиозного французского императора сохранила свою остроту в представлении значительной части русского общества. Большой популярностью, в частности, эта идея пользовалась в среде старообрядцев71. Однако и образованная публика, вопреки официальным установкам царской внешней политики, не отказалась от данной идеологической схемы. Как замечает И. В. Амбарцумов, «Тильзитский мир не уменьшил неприязнь элиты русского дворянства к Наполеону, а наоборот, усилил ее. Этот мир, заключенный вскоре после поражения русских войск в битве при Фридланде, был воспринят большинством образованных современников как “постыдный”»72. Скандальный интерес к личности Наполеона подогревали посвященные его личности периодически появляющиеся публикации, преимущественно переводного характера73. Определенную роль в популяризации антинаполеоновских настроений сыграл и журнал С. Н. Глинки «Русский вестник», начавший издаваться с 1808 г.

По мере усложнения отношений между Россией и Францией апокалиптический ореол Наполеона в отечественной публицистике становился все более отчетливым. По мнению М. Г. Лобачковой, «эсхатологическое направление наполеоновского мифа в России имело несколько специфических черт и характеристик. Слияние образов Наполеона и Антихриста сопровождалось необычайным подъемом патриотизма и чувства национальной гордости. Для российской публицистики этого периода характерны не только призывы к активной борьбе против французского императора и его армии, но и крайне сатирический, уничижительный тон в изображении его личности и политики»74. Данная тенденция достигла своего апогея в 1812 г., когда французские войска вторглись в пределы Российской империи и появилось второе Воззвание Святейшего синода. В этом отношении весьма показательно сочинение профессора Дерптского университета Вильгельма Гецеля, который путем сложных каббалистических подсчетов обнаружил в имени императора Наполеона (L’empereur Napoleon) число 666 – число зверя из Апокалипсиса75.

Формированию мифа о Наполеоне-антихристе во многом способствовала и художественная литература, в особенности поэзия. На волне всеобщего патриотического воодушевления голоса поэтов зазвучали в унисон с основными положениями официальной государственной идеологии и слились в единый хор общенационального пафоса. Как отмечает О. С. Муравьева, «именно это стихийное и властное чувство единства диктовало одни и те же слова публицистам, политическим обозревателям, беспомощным поэтическим дилетантам и лучшим поэтам эпохи»76. Мотив инфернальной природы наполеоновского вторжения, вызванный оскорбленными патриотическими чувствами, становится сквозным в русской поэзии 1810-х гг. Он отчетливо фигурирует в таких стихотворениях, как «К отечеству» Александра Фед. Воейкова (1810), «К патриотам» Мих. Вас. Милонова (1812), «Пожар Москвы 1812 году» Н. М. Шатрова (1813–1814), «Освобождение Европы и слава Александра I» Н. М. Карамзина (1814), «Воспоминания о Царском Селе» А. С. Пушкина (1814) и мн. др. Однако еще задолго до событий наполеоновского вторжения в Россию он возникает и постепенно набирает свою значимость в поэтической системе Г. Р. Державина.

Одна из первых державинских лирических рефлексий на личность Наполеона относится еще к 1794 г. Так, в 4-й строфе стихотворения «Мой истукан» автор рисует образ воинственного злодея, дерзко попирающего этические нормы для достижения своих амбициозных замыслов и претендующего на безграничное властное господство:

Злодей, который самолюбьюИ тайной гордости своейВсем жертвует, – его орудьюПреграды нет, алчбе – цепей:Внутрь совестью своей размучен,Вне с радостью губит других;Пусть дерзостью, удачей звучен,Но не велик в глазах моих.Хотя бы богом был он злобным,Быть не хочу ему подобным77.

Несмотря на то, что имя удачливого французского генерала в стихотворении не упоминается, современники ассоциировали образ адресата данной державинской инвективы именно с личностью Наполеона как предводителя республиканских войск78.

Очередной этап актуализации образа Наполеона был обусловлен событиями, связанными с вторжением в 1798 г. французской армии в Италию и на Мальту, и участием в этих событиях в составе антифранцузской коалиции русской армии под командованием А. В. Суворова. В частности, в стихотворении «На новый 1798 год» портрет «гальского витязя» уточняется такими оценочными характеристиками, как вероломное коварство и безграничная гордыня, которые, по воле Божественного Промысла, после стремительного взлета неизбежно приведут его к падению.

Еще более определенно эта мысль звучит в стихотворении «На Мальтийский орден», где образ Наполеона, поименованный «Денницей», помещается в библейский контекст и экстраполируется на известный сюжет из книги пророка Исайи (Ис. 14: 12–17) о вознесении и низвержении царя вавилонского, возжелавшего сравняться со Всевышним:

Денницу зрели: мудр и славен,В сияньи возносился он,Рек: «Вышнему я буду равен,На западе воздвигну трон». –Но гибельны пути лукавы <…>.И грозны громы МихаилаСтремглав коварство свергли в ад79.

В державинских стихотворениях этого периода Наполеон предстает как прямой наследник французской революции, в результате которой «законы царств, обряды веры, / Святыня – почтены в химеры; / Попран Христос и скиптр царей; / Европа вся полна разбоев, / Цареубийц святят в героев»80. Все это воспринимается как недвусмысленное свидетельство пришествия Антихриста и его кратковременного торжества.

Предсказание наполеоновского падения – один из центральных мотивов державинских стихотворений 1800-х гг., приуроченных к военному противостоянию России и Франции. Даже отойдя от официальной государственной деятельности, Державин испытывает острое чувство личной ответственности за судьбу России и активно включается в процесс ее защиты от внешнего врага. Поэт внимательно следит за новостями в отечественной и зарубежной периодике, касающимися победоносного шествия наполеоновской армии на европейском театре военных действий и собирает различные сведения о личности самого Бонапарта81. В 1806–1807 гг., когда французская армия вошла в Пруссию, Державин имел личные встречи с императором Александром I, чтобы высказать свои соображения об экстренных мерах по предотвращению наполеоновского вторжения в Россию82, и по собственной инициативе составил две развернутые записки, в которых изложил свои взгляды о реорганизации русской армии в условиях внутренней войны («Мнение о обороне империи на случай покушений Бонапарта» и «Мечты о хозяйственном устройстве военных сил Российской империи»). Как отмечает М. Г. Альтшуллер, «поражение России, Тильзитский мир огорчили старого вельможу. Он не мог примириться с позором, не мог видеть в Наполеоне истинного союзника»83, а потому предвидел дальнейшее драматическое развитие событий. И когда в июне 1812 г. наполеоновские войска пересекли границу Российской империи, Державин подготовил и представил на высочайшее имя еще один важный документ – «Записку о мерах к обороне России во время нашествия французов», но, по его собственным словам, «ни от Императора и ни от кого не имел никакого известия, и дошла ли та бумага до рук Его Величества, не получил ни от кого никакого сведения»84.