Хозяин Фалконхерста - Кайл Онстотт

Прошедшим отбор предоставлялось несколько недель полного безделья. В этом году набралось больше сотни счастливчиков-мужчин и примерно сорок женщин, тридцать из которых были уже на сносях. Мужчинам с кружочками не поручали никакой работы, не считая утомительных тренировок: их заставляли бегать, бороться и таскать тяжелые бревна, чтобы закалить тело и нарастить мускулы. Сожалели они лишь о том, что их отделили от женщин, с которыми они до того сожительствовали, и перевели в отдельное помещение, где их запирали на ночь и тщательно наблюдали за порядком. По вечерам они мазали друг друга гусиным салом, чтобы придать коже мягкость и блеск; по утрам их гоняли на реку, чтобы, натирая друг друга мылом и мочалками из травы, они доводили тела до блеска. Ногти подстригались коротко и ровно, нуждающиеся в уходе волосы сильно укорачивались, что не распространялось только на тех, у кого под влиянием крови белого предка волосы росли длиннее, чем у остальных: их, наоборот, заставляли отращивать локоны, причесывать их и умащивать маслом.

Лихорадка охватывала даже Большой дом. Августа и Софи делали выписки из племенных книг, которые полагалось, вложив в конверты, отдавать покупателю вместе с покупкой. Лукреция Борджиа носилась, как заводная, собирая одежду для отправляемых на аукцион, а Драмжер сновал между Большим домом и пошивочной мастерской с новой одеждой и залатанной старой. Рабы покидали Фалконхерст в ношеных штанах и рубахах, рабыни — в холщовых платьях, однако в фургоны грузились корзины с совершенно новой одеждой для того великого дня, когда рабы и рабыни станут по очереди подниматься на помост, где к ним будет привлечено всеобщее внимание.

Эльвира, Касси, даже элегантная Регина наметывали швы, пришивали деревянные пуговицы, прорезали петли. Брут дни напролет, а иногда и часть ночи не отходил от Хаммонда, вследствие чего вся тяжесть обязанностей по дому оказалась взваленной на Драмжера, у которого и так хватало дел в связи с подготовкой партии для аукциона. Даже для лентяя Бенони нашлось дело в сапожной мастерской, где изготавливали грубые башмаки и шлепанцы без каблуков для попавших в партию рабов. Бенони ворчал, недовольный работой вне дома, и всякий раз, вернувшись из мастерской, жаловался матери, что ранит свои нежные ладони о грубую башмачную кожу. Мать успокаивала его, смазывала ему ладони бараньим жиром, но не решалась обратиться к хозяину с просьбой пощадить сына.

Единственной, кто не участвовал во всеобщей суматохе, оказалась Блоссом: она с недавних пор хворала, и бремя ее обязанностей было облегчено. Как-то поутру, когда рабы уселись завтракать и Лукреция Борджиа поставила перед девушкой тарелку овсянки, политой свиным жиром, Блоссом вскочила из-за стола и, зажав рукой рот, метнулась к двери. Едоки оторвались от тарелок, прислушиваясь к характерным звукам из-за двери. Возвратилась Блоссом мертвенно-бледной. Вид пищи был для нее невыносим, поэтому она села не за стол, а на табурет поближе к двери. Плечи ее поникли, она прятала лицо в ладонях, готовая поспешно вскочить при новом приступе тошноты.

— Что с тобой? — осведомилась Лукреция Борджиа, поднимая глаза от тарелки и глядя на злосчастную Блоссом без тени сочувствия. — Хворым здесь не место. Лучше встань и отнеси маленькой мисс Аманде ее завтрак.

— Не могу.

— Что значит «не могу»? — Лукреция Борджиа грозно поднялась из-за стола и тяжело заковыляла к девушке. — Ты, видать, хотела сказать «не могу, мисс Лукреция Борджиа, мэм»? Или ты забыла, как обращаться к старшим?

— Мне очень плохо, вот и забыла. Дурно мне, мисс Лукреция Борджиа, мэм. До того дурно, что хоть ложись и помирай. Вот умру, тогда вы схватитесь за голову.

— Глупости! С чего это тебе умирать? — Огромная негритянка взяла девушку за подбородок и приподняла ее лицо. Ее толстые губы раздвинулись в немом вопросе, глаза прожигали Блоссом насквозь. Та отвернулась, чтобы не встречаться с ней взглядом. Внезапно Лукреция Борджиа вцепилась пятерней в платье девушки и оторвала ее от стула.

— Тебя обрюхатили? — спросила она.

— Как это?

— А так, что ты, наверное, легла под кого-то без ведома массы Хаммонда. Доигралась? Ходишь теперь беременная?

— Ни под кого я не ложилась! — Ее протест прозвучал неискренне. Блоссом опустила голову, не смея поднять глаза.

— Брюхатая, брюхатая, уж я-то знаю! Раз девку тошнит поутру, то это верный признак. У тебя задержка?

— Я ни с кем не спала. — Блоссом сообразила, что только эта версия способна ее выгородить.

— Не бывало еще такого, чтобы у девки выросло брюхо, а она — ни сном ни духом. Раз есть брюхо — значит, ты давала парням. — Она сгребла в кулак рукав Блоссом, отшвырнула ее к двери, выходящей на лестницу, пинком распахнула дверь и потащила девушку наверх, в помещение для слуг. В кухне забыли про еду: женщины понимающе ухмылялись, мужчины скалили зубы и подмигивали друг другу.

— Это ты обрюхатил девчонку? — спросил Брут Мерка.

— Меня на эту Блоссом никогда не тянуло, — замахал тот руками. — И потом, хозяин позволил нам с Юпом спать с Эльвирой и с Касси, если нам захочется.

— А для меня она ростом не вышла, — покачал головой Юп. — Если бы я занялся такой малышкой, она бы так заорала, что подняла бы на ноги весь дом. Тяжеловат я для таких малюток.

— Что верно, то верно, — хихикнула Касси, поглядывая на Юпа с видом собственницы. — Пусть только попробует ухлестнуть за этой Блоссом — я ему все волосы повыдергаю.

— Нечего на меня глазеть, — сказал Аякс, когда Брут перевел свой вопрошающий взор на него. — Не моя это работа. Ты же знаешь, что я валандаюсь в сарае с Клементиной с разрешения массы Хаммонда. Обрюхатил ее как раз перед аукционом. И потом, как бы я до нее добрался, когда она спит в доме, а я — в сарае?

Бруту нечего было возразить на объяснения Аякса. Неопрошенными оставались только двое за столом — Драмжер и Бенони. Как ни странно, на последнего Брут даже не взглянул.

— Выходит, это ты постарался, Драмжер. Ты ведь спишь близко от Блоссом и запросто мог к ней влезть.

Драмжер не успел ответить на обвинение, потому что как раз в это мгновение вернулась Лукреция Борджиа, волоча за собой рыдающую Блоссом.

— Можешь не спрашивать Драмжера, — властно бросила она Бруту, положив конец дискуссии. — Его работа. Блоссом сама призналась. А в том, что она брюхатая, я только что убедилась.

Драмжер переводил глаза с Лукреции Борджиа на Брута, с Брута на заплаканную Блоссом, с Блоссом на Бенони, который отважно выдержал его взгляд. Он ждал, что Бенони сам признается, что это он обрюхатил Блоссом, но тот не собирался ни в чем признаваться и изображал из себя всего лишь заинтересованного слушателя.

— Это не я. — Сказав это, Драмжер понял, что заявление прозвучало крайне неубедительно. Выражение обращенных к нему лиц ясно свидетельствовало, что он уже признан виновным. Переубедить их словами было невозможно.

Лукреция Борджиа грубо толкнула Блоссом на стул и велела едокам пошевеливаться и отправляться на работу. Они стали по одному выбираться из-за стола. Первым улизнул Бенони. Когда кухня опустела, Драмжер подошел к плите, где его дожидалась Лукреция Борджиа.

— Это не я, мисс Лукреция Борджиа, мэм. Я хотел это сделать, но не сделал. Зато я знаю, кто виноват: Бенони!

— Лучше заткнись! Где Бенони, этому молокососу, обрюхатить девку! Он же мальчишка! Девки ему не по плечу. Скажи на милость, чем бы он это сделал? Не вздумай сказать кому-нибудь, что это Бенони! — Она укоризненно погрозила ему пальцем. — Жди здесь, никуда не уходи. Сейчас масса Хаммонд закончит завтракать и вызовет тебя и Блоссом. Не смей ему говорить, что Блоссом обрюхатил Бенони. Он сразу поймет, что это вранье. Масса Хаммонд очень не любит, когда его обманывают негры. Для негра лучше отрубить себе руку, чем попробовать обмануть массу Хаммонда.

— Но это все равно Бенони, мисс Лукреция Борджиа, мэм. — Драмжер чувствовал, что ее просто необходимо убедить в его невиновности.

— Ты что, застукал его?

— Не то что застукал, зато слышал.

— Услышать — совсем не то, что увидеть. Подумаешь — услышал! Сиди здесь с Блоссом и никуда не уходи. Ждите!

Драмжеру оставалось только ждать, поедая глазами размазывающую слезы врунью, которая тщательно избегала его взгляда.

— Зачем тебе понадобилось меня оболгать, а, плосколицая, носатая уродина? — заорал он, не выдержав. — Ты же знаешь, что это Бенони! Зачем же ты подставляешь меня?

— Это был не Бенони, а ты! — Она заставила себя поднять на него глаза. — Как тебе не стыдно! Залез ко мне и давай насиловать! Я отбивалась, но ничего не смогла поделать. Неужели ты думаешь, что плюгавый Бенони смог бы со мной сладить? Уж я бы его отделала, пускай только сунется! А такого детину, как ты, мне было не одолеть. Мне было так больно!