Лесные дали - Шевцов Иван Михайлович

Во второй половине верхний свет был выключен - это Ярослав заметил, еще подъезжая к воротам. Афанасий Васильевич в темной рубахе, подпоясанной ремешком, и не в старых, ватных, а в новых, выходных брюках и черных катанках, которые он носил с калошами, сидел у телевизора и смотрел концерт коллективов художественной самодеятельности. По его одежде Ярослав понял, что старик куда-то ходил: должно быть, в лесничество. И с досадой подумал: "Как же я не догадался оставить ему лошадь. С больными-то ногами - пять километров туда да пять обратно". Стало неловко. А старик, не отрываясь от телевизора, спросил, скорее для проформы:

- Ты на делянке был?

- Ага, - ответил Ярослав и, подсев к Афанасию Васильевичу, сказал: - Деревья падали, как люди на войне. У меня душа кровью обливалась. Жалко смотреть.

- Это ничего. И рубить надо, и сажать. Только с умом.

- Я понимаю - рубили законно, спелый лес. Все как положено. Но я не могу смотреть спокойно, когда такую красоту губят.

- Ну, а это - глянь, разве не красота? - старик многозначительно кивнул на экран телевизора. Там скрипач играл Шопена.

- Тут другое дело, - неопределенно отозвался Ярослав, не понимая, что хотел сказать старик.

- И совсем не другое. Скрипка, она из чего сделана? Из ели. Вон она какая певунья, наша северная ель. Выходит дело, и срубили ее не напрасно. Для пользы человеческой. И красоту не загубили. Потому что в жизни так устроено: природа и человек могут и должны жить в мире и согласии. Помогать друг другу. А то, что душа, говоришь, болит - это по молодости. Я вот тоже, помню, мальчонкой был. Больно любил цветы. Возле нашего села луг весь в цветах. Ну такая красотища! Заберешься в траву, ляжешь на спину среди ромашек да разных колокольчиков, смотришь в небо, а кругом такая благодать, что невольно плакать хочется от радости и полноты. А потом в июне выйдут косари и всю мою красоту подстригут под корень. Жалко. Да как ни жалей, а красота эта опять же на пользу пошла: скотине корм на всю зиму.

Старик умолк и задумался. Немного погодя Ярослав спросил:

- Вы, никак, выходили, Афанасий Васильевич?

- Прошелся маленько… по первопутку. С ружьецом. Думал, косого встречу, - схитрил старик.

- Какая обида! Я-то, голова садовая, Байкала угнал, - сокрушался Ярослав.

- На что мне Байкал? Он теперь твой. Законный. Так что ты не сумлевайся насчет справки. С Валентином Георгиевичем все обговорено - честь по чести. А тебе придется теперь уважить просьбу Аллы Петровны - я слово дал.

"Настойчивая, однако", - подумал с возрастающим любопытством Ярослав и спросил:

- Вы ее видели?

- Дома у них был. Чаевничали. О тебе говорили, - не глядя на Ярослава, с преднамеренным безразличием ответил старик.

Подложив в печь три березовых полена и приглушив звук телевизора, продолжал, не отрывая взгляда от экрана:

- Все расспрашивала: много ли картин нарисовал. Оно, конечно, новый человек появился - интересно знать, что да кто. Так уж заведено.

Ярослав так и не понял, к чему все это говорилось. Одно было для него совершенно ясно: беседу со школьниками придется проводить, и эта неизбежная необходимость (старик слово дал) ложилась не просто обременительным, а даже очень беспокойным грузом. Беспокойным и странным, потому что его охватило то двойственное чувство, когда и хочется, и боязно.

Афанасий Васильевич показался Ярославу каким-то новым в этот вечер, чем-то озадаченным. Леля в дом впустил, побаловал кусочком сахара. Седой мохнатый пес с глазами, спрятанными в длинной густой шерсти, доверчиво и преданно улегся у ног старика возле телевизора, не проявляя никакого интереса к голубому экрану. Он тоже был задумчив и, как показалось Ярославу, печален. Перед самым сном, ласково проводив Леля за дверь, Афанасий Васильевич сообщил, что он решил уехать к сыну теперь, не откладывая, так, чтобы встретить Новый год с внучатами, а когда вернется - не знает, возможно, по весне, как настанет время открывать пчел. Значит, всю зиму Ярославу предстоит жить здесь одному, опекать Байкала и Леля, содержать в порядке дом, как содержал его сам хозяин. И, конечно, готовить себе пищу. И не забывать о пище для птиц. Под окнами к двум старым березам прикреплены кормушки. Туда с первых морозов старик подсыпал хлебные крошки, ягоды, иногда крупу. Большие синицы, гаички, поползни стаями водились у дома лесника. Сорок и соек, норовивших поживиться в кормушках, Афанасий Васильевич не любил, ворчливо отгонял со двора, иной раз, рассердясь, постреливал. Их он считал вредными, хищными врагами мелкой пичужки, и никакие доводы ученых о якобы полезности сорок не убеждали его, потому что за свою жизнь он насмотрелся, как во время гнездовья сороки беспощадно пожирают яйца и птенцов пеночек, славок, дроздов, овсянок и прочей певчей мелюзги. Из зимней птицы он особое предпочтение отдавал поползню, большой синице и гаичке.

- Лучшие друзья леса, - с любовью говорил он о них, - потому как работают круглый год. И пожирают разных лесных вредителей видимо-невидимо. Каждое деревце так обработают, так очистят-выхолят, что не всякая мать за своим дитем так ухаживает. Птице главное - корм. При хорошей кормушке им никакие холода-морозы не страшны. И улетают на зиму от нас птицы не потому, что им холодно, а потому, что жратвы для них нет. Сегодня целую стаю дроздов видел. Снег выпал, а они не улетают. А в прошлом году задолго до холодов улетели. А почему? Потому что рябины не было. А нонче посмотри: весь лес красный от рябины. Кумачом полыхает. А для них рябина - царственная еда. И не улетят, пока всю не склюют.

Много разного наказывал Ярославу старик. С ружьишком быть поосторожней, как бы сгоряча человека не подстрелить. И не скучать. Потому что, как говорит Афанасий Васильевич, скука - для бездельников, лентяев и малодушных. Настоящие же люди скуки не знают.

Ярослав не был ни бездельником, ни лентяем. А вот скуку познал в первые дни после отъезда Афанасия Васильевича. Это была еще незнакомая, никогда прежде неведомая ему тоска одиночества, и настигала она его обычно долгими вечерами, когда усталый он возвращался в пустой дом, заброшенный в лесную глушь, где на пять километров вокруг нет никакого жилья, и, случись беда - никто тебя не услышит и не поможет. Эта неожиданная тоска усугублялась странным поведением Леля. Прежде доверчивый и дружелюбный к Ярославу, он вдруг повел себя отчужденно, с почти нескрываемой неприязнью: молодой, обходительный человек, поселившийся в их доме, был виноват во внезапном отъезде его старого хозяина. Вначале Лель не обращал на Ярослава никакого внимания, будто дом был пуст после отъезда старика. Три дня он не притрагивался к пище, даже не соблазнился душистой костью, извлеченной Ярославом из щей. На зов Ярослава не откликался и глазом не повел в его сторону. Лежал на снегу возле будки задумчивый и отрешенный и, казалось, дремал. Ярослав бросил кость прямо у его морды, но пес по-прежнему оставался безучастным.

И Байкал не давался седлать, а выйдя из конюшни, сразу направлялся к крыльцу дома, тыкался мордой в дверь и не хотел выходить за ворота. Ярослав понимал животных, был с ними ласков и внимателен. Вечером позвал Леля в дом, тот поколебался, потом, словно делая уступку новому хозяину, вошел с независимым видом, не спеша обследовал все комнаты и, не найдя Афанасия Васильевича, возвратился к выходу, молча остановился у двери. Но Ярослав не спешил выпустить собаку, делал вид, что не замечает желания Леля выйти, взял кусочек сахару и сел на стул возле телевизора, где обычно сидел Афанасий Васильевич. Минут пять постоял Лель, ожидая, когда ж наконец ему откроют дверь, и, не дождавшись, лег у порога.

- Лель, поди ко мне, - ласково позвал Ярослав. Пес пошевелил ушами. - Ну, поди, поди, - попросил Ярослав, и Лель сдался, неторопливо встал, подошел к телевизору. Ярослав дал ему сахару, приговаривая: - Хорошо, Лель, хорошо. Все будет хорошо.