Литературная Газета 6558 ( № 27 2016) - Литературная Газета

– Сейчас я возвращаюсь к Артюру Рембо. Еще один из плеяды «проклятых поэтов». Рано прозвучавший, невероятно успешный и внезапно оставивший поэзию, сделавшийся коммерсантом. Расскажите про ваши переводы Рембо. Чем он вам интересен?

– Рембо интересен для меня чувством поэтического слова и даже звука. В этом смысле, мой интерес к нему сосредоточиваетс wbr /wbr я в переводе сонета «Гласные», который проецируется и на другие переводы, например, на стихотворение «Воспоминание» – «Ля Мемуар».

– Как вы думаете, поэт может перестать быть поэтом? Как в случае Рембо: может ли замолчать муза? Может быть, муза оставила его за какие-то прегрешения?

– На это я коротко отвечу: поэт остается поэтом, даже если он замолчал на всю остальную жизнь.

– Как известно, «проклятые поэты» сильно повлияли на русских символистов; многие поэты Серебряного века являлись ещё и переводчиками. Как вы оцениваете их работы?

– Знаете, в своё время я с Павлом Григорь­евичем Антокольским об этом говорил. И он мне сказал, что хороший перевод живёт в литературе как перевод десять лет. Я думаю, что надо раскрыть смысл высказывания Павла Григорьевича, и он бы со мной согласился. Если это перевод хороший, по истечении десяти лет он становится оригинальным произведением. В значительной степени это касается переводов поэтов эпохи, неудачно названной Серебряным веком. Это определение дал в эмиграции Николай Оцуп. Над этим иронизировал Адамович, говоря, что правильнее было бы называть век посеребрённым. На самом деле в этом есть даже что-то принижающее поэтов того исторического периода. Они действительно все практически переводили. Объяснение тому простое: они чувствовали своё присутствие в мировой культуре. Это относится и ко мне.

– Давайте поговорим о вашем творчестве: когда вы начали писать стихи?

– Затрудняюсь ответить, потому что ещё маленьким, не умея ничего записывать, я постоянно что-то бормотал, пугая окружающих. Затрудняюсь определить, была ли это поэзия или проза. Возможно, что и в моей прозе как-то это отразилось. Например, у меня был, помню, целый роман или эпос о летучих мышах. Это у меня проявилось в стихотворении «Психея в жизни», в моей книге «Крестница Зари». В общем, я не представляю себе своей жизни в отдельности от своей поэзии. У меня такое впечатление, что это началось ещё до моего рождения.

– Вы пишете не только поэзию, но и прозу. Ваша проза, ваши романы, «Воскресение в Третьем Риме», «Таков ад: новые расследования старца Аверьяна», я просто хотел перечислить…

– А первая книга – «Будущий год: Роман-мозаика».

– «Будущий год», да. «Воскресение в Третьем Риме»… Так вот, Москва по-прежнему остаётся «Третьим Римом, Четвертому не бывать»? Неужели прав был Освальд Шпенглер? Действительно ли мы наблюдаем сейчас - с запозданием - «закат Европы»?

– Видите ли, название книги Шпенглера неверно переводят. Это называется «Унтерганг дес Абендландес». Речь идет не собственно о Европе, а о Абендланде. Это Северная и Западная Европа. Он говорил, например, что Румыния сюда не входит. Понимаете, это название заключает в себе свою правду. Но его нельзя понимать буквально, как завершение исторической эпохи. Шпенглер вообще силен своими частностями, а не общими концепциями.

– «Воскресение в Третьем Риме» – произведение многоплановое. Драматургическая триада нарушена. Место неизменно – Россия, Москва, но разбегаются время и действие. Мы видим реалии сегодняшние, события недавнего прошлого, есть экскурсы в глубь веков. О чем Ваш роман?

– Роман исторический, но он и о современности, в каком-то смысле даже о будущем. Поэтому в конце написано: конец первой книги. Надпись вводит в заблуждение мистифицирует читателей. «Воскресение в Третьем Риме» вполне законченное произведение, но когда роман заканчивается так, как он заканчивается, я не хочу расхолаживать будущих читателей. Он является первой книгой, а будущие книги будут уже после того, как произойдет то, что предсказывает этот роман.

– О книге «Таков ад: новые расследования старца Аверьяна». Детективный сюжет, жанровость – это такой манок для читателя, который, как известно, любит детективы?

– Нет, нисколько. Это вообще свойство действительности наших так называемых нулевых. «Таков ад» посвящён нулевым годам и злободневным, на самом деле, вещам. Там есть о залоговых аукционах; там есть новелла (я называю их новеллами, а не рассказами, потому что рассказ – это об одном событии, а здесь обычно история целых жизней) об инженерах, которых некая фирма забыла в тайге, и они там замёрзли. Книга вообще сугубо реалистическая, но так складываются обстоятельства, что чем реальнее эта действительность wbr /wbr , тем она фантастичнее, о чём говорил когда-то Достоевский. Собственно, «Таков ад» – это анаграмма слова «адвокат». К сожалению, обратное прочтение многое говорит о повседневности и о правовой действительности нашего времени.

– О вашем поэтическом творчестве. Вы писали стихи в эпоху и фронтовой поэзии, можно ведь так сказать?

– Ну, на военную тему. Может быть, стоит вспомнить, что среди нынешних поколений я уже один из тех немногих, кто реально помнит войну.

– Как вы относитесь к военной поэзии вообще?

– В ту пору появилось несколько прекрасных стихотворений. Прежде всего «Враги сожгли родную хату» Исаковского – это классика русской поэзии, которая наравне с Некрасовым и, может быть, даже с Пушкиным останется в веках. Люблю некоторые стихи Семена Гудзенко.

– Следом идут «шестидесятники» – знаменитые поэтические вечера, выступления в Политехническом. Вы москвич. Вы на них не ходили?

– Меня на них не звали и совершенно правильно делали. Они хорошо понимали, чем я от них отличаюсь. Дело в том, что эти мероприятия называли вечерами поэзии, но на самом деле это были вечера стихотворной публицистики. В этом жанре я никак не замечен. Несомненно, там звучало много такого, что надо было высказать, но в результате – произошла девальвация стиха, за которую мы расплачиваемся и поныне. Да, были и стихи, но чаще всего – рифмованная публицистика.

– Потом в России с перестройкой появились произведения авторов, до того существовавших в андеграунде, стали печатать то, что ходило в списках, читалось на кухнях, отсылалось на Запад. Как вы относитесь к такого рода поэзии, вообще к постмодернизму?

– Постмодернизм – очень сложное явление. В двух словах я не могу его охарактеризовать wbr /wbr . Но это явление трагическое, потому что особенность постмодернизма в том, что он отсекает будущее. В результате такого отсечения исчезает разница между прошлым и будущим. Отсюда культ цитаты, культ центона. Должен сказать, что я сам не свободен от этого. В каком-то смысле я соприкасаюсь с этой стихией тоже. У постмодернизма есть одна особенность: выступать против постмодернизма – а ведь это тоже постмодернизм.

– В вашем стихотворном творчестве много верлибров. Как вы относитесь к нерифмованной поэзии?

– Это совершенно естественная форма поэзии. Возможно, что ей даже принадлежит будущее. Пушкин, во всяком случае, так говорил, что в русском языке довольно ограниченные рифмы, что рано или поздно мы перейдем на нерифмованный стих. Такие высказывания были даже у классика! Но я не согласен с тем, что я пишу именно верлибры. Верлибр – явление западное и, главное – полиграфическое, это то, что набирается. Большая часть моих свободных стихов до сих пор не напечатана. Тем более, она не была напечатана в свое время. Я называю это свободным стихом и не считаю отдельной поэтической формой. Когда я пишу, то предоставляю стихотворение самому себе, и оно может принимать такую форму, которую литературоведы (употребляю это слово не без иронии), но и читатели тоже воспринимают как свободный стих. Для меня это доломоносовская поэзия, которая восходит к «Слову о полку Игореве» и к «Слову о законе и благодати» митрополита Илариона.

– Вы вобрали в себя всю мировую культуру, всю русскую литературу, даже доломоносовских времен, западную культуру? Мультикультурали wbr /wbr зм – это вообще благо? Можно ли сказать, что вы для себя решили спор между славянофилами и западниками?

– Видите ли, есть замечательное высказывание Розанова, что славянофилы как раз и были русскими европейцами. Они, соприкоснувшись с западной культурой, разочаровались в ней и стали искать что-то в родной культуре. В каком-то смысле это относится и ко мне. Я прочитываю поэзию английскую, немецкую, французскую не совсем так, как прочитывают наши современники в этих странах. Я прочитываю это все, вероятно, с русской точки зрения. Мультикультурали wbr /wbr зм – я не знаю, что это значит. Что касается мировой культуры, то она присутствует в каждом человеке. Он может этого не осознавать, но она в нем присутствует. А вообще, проще всего мне ответить на Ваш вопрос, и точнее всего, процитировав мое стихотворение «Памятник»: «Всемирные крыла культуры христианской – / Призвание мое, мой крест, мой русский стих.»