Кацетница - Дмитрий Аккерман

– Да.

– Вот гады, никого не жалеют. Сознавайся сразу во всем, а то все равно признание выбьют, еще и изуродуют.

– А если признаешься – в лагеря отправят. В Сибирь, – вмешалась женщина возраста моей мамы, с умным интеллигентным лицом.

– Лучше в лагерь, чем так, – убежденно сказала девушка. – А в чем тебя обвиняют?

– Говорят, что моя мама – польская шпионка.

– Тогда лучше сознайся. Все равно они ее заставят это подписать. А так целой останешься.

– Я не смогу. Это грех – так лгать про маму.

В камере раздался грустный смех. Потом кто-то из полумрака произнес хриплым страшным голосом:

– Лгать – это не грех. Вот так мучить людей – это грех.

– Тебя не насиловали? – спросила девушка шепотом.

– Нет… – испуганно ответила я.

– Значит, будут. Терпи.

Я в ужасе зажмурилась. Господи, этого я точно не вынесу. Вот этот скот… Меня, такую чистую и невинную…

Как выяснилось, спали в камере по очереди. Без очереди нары давали тем, кого приводили с допросов – избитых, окровавленных, иногда не способных идти самостоятельно. Меня тоже сразу положили на свободное место, хотя я и выглядела по сравнению с остальными очень даже неплохо. Страшнее всего было смотреть на еще не старую, но очень изможденную женщину с седыми волосами, у которой от лица осталась одна сплошная короста. Мне не верилось, что со мной могут сделать так же.

В камере почти все были взрослыми, только девушка, которая сразу заговорила со мной, была немного меня старше. Ее звали Мирослава, она только что закончила школу. Арестовали ее за то, что ее брат был в ОУН, и обещали расстрелять, если брата не поймают или он не сдастся.

Она все рассказала про брата после первого же допроса, однако ее все равно водили на допрос каждый день. Через некоторое время после того, как меня привели в камеру, ее опять забрали и втолкнули в камеру часа через два – бледную и не стоящую на ногах. Ей сразу уступили место рядом со мной. Она рухнула на нары, долго плакала, уткнувшись лицом в доски. Я сочувственно смотрела на нее. Свежих побоев на ней не было видно, поэтому я осторожно спросила:

– У тебя что-то болит?

– Опять ее насиловали, – за нее ответила какая-то женщина.

Мирослава молча кивнула.

– Всей толпой собираются, и по очереди… – продолжала женщина. Мирослава вздрогнула и зарыдала.

– Тихо вы, будете сейчас девчонке душу травить, – прикрикнул кто-то.

Я в ужасе замерла. О таком скотстве я даже не могла себе позволить подумать. А тут – наяву, вот она, лежит рядом…

Глава 5. 1940

Оксану не трогали еще три дня. Женщин уводили и приводили, кого-то забирали насовсем, кто-то появлялся новенький. А про нее как будто забыли.

Оксана освоилась в камере, хлебала жидкую баланду, сочувствовала возвращающимся с допросов – избитым и покалеченным. Утешала как могла красавицу Мирославу, которую русские таскали к себе каждое утро. Мерзла по ночам в своей ночнушке, обливалась холодным потом днем. Многие узницы были одеты так же, как и она – будучи арестованы посреди ночи.

На третью ночь вся камера проснулась от жуткого хрипа Мирославы. Она барахталась у стены, пытаясь судорожно дотянуться до пола ступнями ног. Ее сняли, успокоили, однако Оксана до утра слышала ее судорожные всхлипы. И про себя решила: случись такое с ней – она не будет будить всю камеру…

После бессонной ночи Оксану вызвали на допрос. На этот раз ее допрашивал культурный худощавый мужчина, похожий на учителя. Он опять спрашивал фамилию и национальность, а потом сказал:

– Ну все, Оксана. Мама твоя призналась во всем, теперь осталось признаться тебе.

– Как созналась? – растерялась Оксана.

– Вот так, – он придвинул к ней мелко исписанный листок. Мамин почерк она узнала сразу. Правда, он был очень неровный, как будто мама торопилась. Она писала, что состоит в польской шпионской организации, в той же, в какой состоит папа, и долгое время работала против русских.

Оксана долго сидела, тупо глядя на листок.

– Ну, прочитала? – наконец спросил следователь.

– Да.

– Тогда садись, пиши, что ты все знала про маму. И тогда тебя выпустят.

– Нет.

– Что нет?

– Не буду писать. Я ничего не знала.

– Понятно. Тогда мы тебя посадим как ее соучастницу.

– Я не буду писать.

– Хорошо. Увести.

Оксану опять кинули в камеру.

За эти дни она немного сдружилась с несчастной Мирославой. Они часто лежали вместе, обнявшись, и шептались о прошлых временах. Оксану еще несколько дней не трогали, зато Мирославу уводили каждое утро, и каждый раз она возвращалась, еле держась на ногах.

Мучимая страхами, Оксана как-то раз спросила у нее:

– Мира, это… сильно больно?

– Первый раз – сильно. А сейчас… это не больно, это мучительно. Они издеваются. Заставляют делать разные вещи, пихают туда разное…

– Господи, неужели он их не покарает?

– Не знаю, Оксана. Я знаю только то, что я так больше не могу.

В один из вечеров опять вызвали Оксану. На этот раз был ее первый следователь, который ее избивал. Разговор он начал сразу с крика:

– Это опять ты, сука! Я уже за тебя все написал – садись и подписывай быстро!

Он швырнул в нее листком и ручкой. Оксана прочитала написанное. Это было все то же признание в том, что она знала о маме и папе, о том, что они шпионы.

Она даже не стала ничего говорить. Просто съежилась на стуле в ожидании побоев. Следователь медленно подошел к ней, смерил взглядом…

– Значит, запираешься, шлюха бандитская!

Удар! На этот раз он был каким-то чудовищно болезненным и жестоким, сзади по спине. Оксана застыла от жуткой боли, разливающейся внутри нее все сильнее и сильнее. Следователь захохотал:

– Ну, как, неприятно? Погоди, это еще цветочки. Дальше будет хуже.

По его лицу было видно, что мучения девочки доставляют ему удовольствие. Он взял ее за волосы, поставил на ноги и сказал:

– Раздевайся.

«Вот оно», – подумала Оксана. И замерла в нерешительности.

– Раздевайся, я тебе сказал! – заорал следователь.

Оксана нерешительно потянула вверх ночнушку. Сняла, положила на стол.

– Сколько, говоришь, тебе лет? Не верю, – следователь схватил ее пальцами за соски и резко крутанул в стороны. Оксана закричала от резкой боли.

– Да тебя драть уже пора. Ну-ка, снимай трусы.

– Не надо… – пискнула Оксана.

Удар! Кулак, прилетевший ей в ухо, вышиб слезы и искры из глаз. Она рухнула на колени, понимая, что сопротивляться бесполезно. И тянуть время – тоже.

– Встань к стене, – скомандовал он. Она отвернулась, он тут же окрикнул:

– Лицом ко мне. Руки по швам!

Оксана встала к стене, вытянула руки вдоль тела. Лампа била ей прямо в лицо, она не видела ничего. Ей было ужасно стыдно – она впервые в жизни оказалась в такой ситуации. Кровь стучала в висках, ей казалось, что будет проще умереть.

– Вот, стой так, – сказал следователь откуда-то из глубины кабинета. – Сейчас я приведу солдат, и мы посмотрим, как ты запоешь. Будешь рассказывать?

Оксана всхлипнула. Она сама не заметила, как из ее глаз ручьями потекли слезы.

– Да или нет?

– Я ничего не знаю… пан.

– Я тебе не пан! Паны были в Польше! А сейчас вас освободила советская власть!

Оксана кивнула. Боль утихла, стыд охватывал ее все сильнее. Стоять обнаженной перед незнакомым мужчиной… она попыталась прикрыться, но следователь снова рявкнул:

– Смирно!

В кабинете наступило молчание. В темноте тихо скрипело перо. Минут через десять следователь наконец подошел к ней, скептически осмотрел ее с ног до головы. Провел рукой по ее животу, груди. Оксана внутренне сжалась.

– Красивая девочка. Даже страшно подумать, что с тобой сделают грубые солдаты. А ведь тебе просто надо подписать бумагу.

– Но… я не могу.

Следователь коротко ткнул ее носком сапога в живот. Оксана охнула, скрючилась от боли. Мучитель схватил ее за волосы, дернул вверх:

– Было сказано стоять!

Она с трудом выпрямилась, стараясь не смотреть ему в лицо. «Подписать, и будь что будет», – мелькнула в голове мысль.

– В общем, если не признаешься – это будет каждый день. А потом и еще кое-что, – многозначительно сказал следователь.

– Подпишешь?

Оксана промолчала.

– Ну как хочешь. А теперь иди. И думай.

Мирослава встретила ее с тревогой на лице. Первым делом она потрогала ее за низ живота, но Оксана отрицательно помотала головой. Она легла на нары рядом с Мирославой и неожиданно заснула под ласковые поглаживания девушки.

Когда Мирославу утром выводили на очередную пытку, она спросила у Оксаны:

– Который? В очках?

Оксана кивнула. Мирослава сжала губы, и ее глазах появилась какая-то обреченная решимость.

Больше ее не видели. Не видела Оксана больше и своего мучителя в очках. Ее вообще больше не допрашивали. Оксана подозревала, что Мирослава каким-то образом отомстила за нее и приняла мученическую смерть, но узнать ничего не могла.