Кацетница - Дмитрий Аккерман

Люди уходили из камеры – кто-то на допросы, кто-то навсегда. Приходили новые люди. А Оксана все сидела, став постепенно старожилкой камеры. Из первых обитателей через месяц осталась только интеллигентная пани Яжинка, та самая, которая уговаривала Оксану ни в чем не сознаваться. Правда, от прежней красивой и ухоженной женщины в ней ничего не осталось. Ее ежедневно водили на допросы, откуда она возвращалась вся черная от побоев. Она мало говорила, и если и открывала рот – то только для проклятий в адрес своих мучителей.

Оксане было противно на себя смотреть. Ночнушка, в которой ее арестовали, вся почернела от запекшейся крови и поистрепалась. Трусики были тоже черными от грязи. Она осознавала, что от нее страшно воняет, и только от одного этого ей хотелось повеситься.

Два раза их водили в баню. Баней назвать это было сложно – узкая бетонная клетушка с льющейся из-под потолка холодной водой и пара обмылков на всех. Тем не менее для всей камеры это было просто счастье. Оксана успела не только помыться, но даже немного состирнуть одежду. Конечно, пришлось натягивать ее мокрую на голое тело, но даже это было для нее теперь блаженством.

В камере обычно молчали. Новички сначала нервно разговаривали, рассказывали об аресте, побоях, но после первых двух-трех допросов замолкали и молча страдали. Иногда обсуждали, что будет дальше. Все сходились на том, что, скорее всего, отправят в Сибирь, в страшные холодные лагеря на лесозаготовки.

Общее мнение изменила арестованная в середине лета пани Ядвига, преподавательница из университета. Она рассказала, что всех арестованных или расстреливают где-то в лесах, или отправляют на строительство дорог и заводов здесь же, в Украине. Ее саму арестовали за то, что она обсуждала это со своими студентами. Видимо, кто-то из студентов донес на нее.

Постепенно у Оксаны сложилось впечатление, что о ней просто забыли. Теперь ей казалось, что пусть уж лучше лагерь, чем камера, набитая людьми, пахнущая потом, кровью и испражнениями. К своему ужасу, не избежала она и вшей. В ее длинных волосах они нашли хорошее убежище. Оксана уже сотню раз пожалела, что не согласилась на уговоры Кристины сделать модную короткую стрижку. А здесь, в камере, не было ни одного острого предмета, чтобы обрезать волосы покороче.

Теперь по ночам она мучилась не только от холода, но и от укусов насекомых. Расчесанная и немытая голова постепенно покрылась струпьями, на руках появилась какая-то инфекция, от которой образовались коросты, сочащиеся кровью. Она сама похудела так, что живот ввалился почти до позвоночника.

Наконец из распахнувшихся дверей раздался голос:

– Янкович! На выход, с вещами.

Оксана за это время настолько отвыкла от своей фамилии, что сначала рефлекторно обвела камеру глазами – кого опять вызывают. С вещами – означало, что человек не вернется. Или расстрел, или лагерь, или – отпустят. Если из этих застенков кого-то отпускают.

И только через несколько секунд затянувшегося молчания она поняла, что все смотрят на нее точно таким же взглядом, каким она смотрела на окружающих. И что вызывают именно ее.

Она попыталась сообразить, какие вещи брать с собой. От Мирославы остался кунтуш, которым она укрывалась по ночам. Секунду поколебавшись, она решила его взять с собой. Мало ли в каких условиях ей придется быть дальше – если придется.

Ее привели в какой-то другой кабинет. Незнакомый следователь снова спросил ее фамилию, имя, год рождения и национальность. Потом замолчал, заполняя какие-то бумаги.

– Итак, Оксана, что ты знала о шпионской деятельности своих родителей?

– Я ничего не знала, пан.

– Хорошо, Оксана. То есть плохо, конечно. Итак, я пока отпускаю тебя. Сейчас ты поедешь в детский дом. Тебе запрещено выезжать из города. Если ты увидишь своего отца – ты обязана сразу придти сюда и сообщить об этом. Если ты все это не сделаешь – мы тебя отправим в тюрьму. На этот раз надолго. Поняла?

У Оксаны перехватило дыхание.

– Поняла, спрашиваю?

– Да, пан.

– Паны были при Пилсудском. Сейчас граждане.

– Да, пан.

– Ладно, иди, черт с тобой. Вот тебе справка, носи ее всегда с собой.

Оксана схватила бумаги, рванулась к двери. Потом остановилась, нерешительно спросила:

– Пан, а как же моя мама…

– Хм. Мама? Я думаю, что ты ее еще очень долго не увидишь.

– А где она, пан?

– Где, где… не знаю. Все, иди. Тебя проводят. Справку об освобождении держи, а то…

Солдат отвел ее к выходу и передал какому-то русскому дядьке, смешному, с животиком и в очках. Тот посмотрел переданные с ней бумаги, вывел на улицу и посадил в автобус. Там сидело еще несколько человек – таких же, как она. Вернее, нет – сначала она со страхом посмотрела на эти истощенные лица, ввалившиеся глаза. Потом перевела взгляд на окно, в котором отражалась незнакомая ей старуха с лицом, напоминающим череп, обтянутый кожей, с редкими всклокоченными волосами, коростами на коже… с ужасом поняла, что видит себя.

Детский дом представлял собой двухэтажное здание с крепким железным забором. Как сообразила Оксана, глядя из окна автобуса на забытые улицы – где-то в районе доминиканского костела на Старопогеевской. Автобус заехал внутрь ограды, всех детей – около 15 человек – вывели наружу и сразу отвели стричься.

Оксана не успела даже опомниться, как противно жужжащая машинка обстригла ее наголо. Еще минуту назад она с оторопело смотрела на свое гротескное изображение в зеркале и с размышляла о том, как теперь отмывать все эти коросты и выводить вшей из длинных, слипшихся волос – и вот на нее уже смотрит что-то совершенно лысое, черное от грязи, скорее похожее на восьмидесятилетнего старика, чем тринадцатилетнюю девушку.

Она открыла было рот, чтобы запротестовать – но поняла, что уже поздно.

Затем какая-то толстая тетка намазала ей всю голову керосином и заставила сидеть так полчаса. И наконец-то всех девчонок загнали в душ, где была настоящая горячая вода и мыло, и можно было мыться сколько хочется.

Выйдя из душа, Оксана не нашла своей одежды. Впрочем, сейчас, после душа, она под страхом смерти не влезла бы в одежду, в которой провела столько дней в камере. Но другой одежды тоже не было.

Та же самая толстая тетка махнула ей рукой на дверь – иди туда. Оксана вышла в другую комнату и инстинктивно отпрянула назад – перед ней за столом сидел тот самый толстый дядька, который встретил ее на выходе из управления НКВД.

Она рефлекторно прикрылась руками, но дядька строго прикрикнул:

– Ну-ка, руки по швам!

Она опустила руки, медленно краснея под его пристальным взглядом.

– Ладно, третий сорт – не брак, – наконец непонятно сказал он. – Иди, одевайся, – он кивнул не другую дверь.

Оксану привели в ужас смешные длинные панталоны не по размеру, которые ей дали надеть вместо трусиков, и лифчик из грубого полотна, в котором утонули бы две таких девушки, как она. Однако делать было нечего. Зато все было чистое и даже поглаженное.

Простая перловая каша, миску которой ей навалили в столовой, показалась райским блюдом после тюремной баланды. Съев большую чашку, она поняла, что проваливается в сон, прямо сидя на стуле…

Глава 6. 1940

Никогда не забуду мерзкого голоска директора детдома. Прогуливаясь вдоль строя, он смотрел на нас презрительным взглядом и говорил:

– Запомните – вы все ублюдки, дети шпионов и вредителей. Ваше место – в тюрьме, а советское государство дает вам дом и еду. Вы должны быть благодарны за то, что вас всех не посадили вместе с вашими родителями, как вы того заслуживаете. За это вы должны соблюдать дисциплину. Вам запрещается делать что-либо без команды, вам запрещено лежать днем, вам запрещено играть, читать, разговаривать, гулять в неположенное время. Если вы выйдете за ограду – вас в тот же день отправят обратно в тюрьму. Запомнили?

– Да, – нестройными голосами ответили мы.

– Не слышу! Отвечать надо хором, громко и четко: так точно. Ну-ка, еще раз!

– Так точно.

– Ну вот, уже более-менее. Я выбью из вас эту панскую расхлябанность.

Такое построение было каждое утро. Заспанных, не успевших одеться, нас выгоняли во двор и долго рассказывали всякую чушь.

Вообще-то в детдоме было неплохо, особенно в сравнении с тюрьмой. Нас тут было человек пятьдесят – мальчишек меньше, девчонок больше. Здесь по крайней мере не били, кормили и раз в неделю водили в душ. Правда, не выпускали за ворота. Причем не выпускали категорически, под страхом отправки обратно в тюрьму.

Я страдала от неизвестности, от того, что не знала, где мама, что с нашей квартирой. Не понимала, где мы будем учиться с наступлением осени. Мне не хватало подруг – Кристины и Али.

С девчонками из детдома у меня сложились очень странные отношения. Они были запуганы, никому не верили и всего боялись. Да и я сама была примерно в таком же состоянии. Я не могла даже просто так с кем-нибудь заговорить, а директора вообще боялась больше смерти.