Убить Рудольфа - Олег Черепах

Я выбрался из толпы и свернул в проулок. Там стояло несколько автомобилей. Я обратил внимание на «Вольво» мышиного цвета поодаль от других машин. Многие понеслись туда. Я почувствовал неясную тревогу и отталкивающую ауру этого авто. Я почти подкрался к нему, стали видны небольшие вмятины и шрамы, стёкла были тонированы, и сразу не было понятно, был ли кто-то внутри или нет. По номерам было очевидно, что машина из Германии. Я плюнул в боковое окно, реакции не последовало. Я достал из кармана черный маркер и написал на стекле 2 слова: «На Берлин!» Я уже собрался уходить, когда боковая задняя дверца открылась, и из «Вольво» вышел мужчина средних лет.

— Что ты делаешь? — с сильным акцентом спросил он, среднего роста жилистый белобрысый мужчина в черной строгой куртке. — Я повторяю вопрос, — более напористо сказал он.

— А ты не понимаешь, фриц? — схамил я. — Вы всю дорогу, ещё с тевтонских рыцарей, прёте в наши края.

Белобрысый мужчина сделал шаг в мою сторону, и я увидел, как глаза его яростно сверкнули. Я зачем-то отвлёкся. Ветеран был рядом и, когда белобрысый повернулся, кулак ветерана войны Палыча с размаху «бахнул» фрицу в челюсть.

— А теперь пойдём отсюда быстрее!

Палыч прошёл всю войну в «царице полей» — пехоте, был тяжело ранен на Одере и закончил войну в госпитале.

— Гитлер Капут! — вот чего мне хотелось с мая 45-го произнести ещё раз. Как ни посмотрю телевизор, их ветераны живут, словно герои, — сказал Палыч, потирая покрасневший кулак.

Вовка на время угнал у папика авто. Пора было возвращаться домой. Темнело. Мы медленно проехали мимо мышиной «Вольво», я разглядывал прохожих, полевые кухни, какие-то остатки баррикад, флаги, колонну военных машин… Вдруг мне неожиданно подумалось, что теперь уже никогда не будет как прежде. Наша страна заплатит большую цену за эксперимент горбачевской перестройки. Цоевская «Мы ждём перемен» стекала каплями крови по невинно убиенным.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Вот он, тот самый спальный район Люблино. Все эти пельменные, магазины, танары, все эти жилые дома, построенные в советские времена, с горящими по вечерам окнами кухонь и спален, крышами, поливаемыми дождем, продуваемыми ветром, обман и отчуждение, читаемые в глазах. Эти миражи давно забытого соседства, улицы и перекрёстки, загруженные попсой, что изрыгается из «тачек» наружу. Все эти люди, спешащие на работу, не задерживая свой взгляд на привычном пейзажике. Тата мне рассказывала, что это давно обжитой район, многие друг друга знают в лицо. Спустя годы, в конце 90-х, прогремят страшные взрывы, злодейской рукой будут взорваны дома, погибнут невинные, а пока… Москва изрыгала в муках молодую демократию залпами в Белый Дом. Неожиданно из подворотни, прямо перед нашей машиной, выбежала здоровенная псина. Вовка едва успел притормозить.

— Чёрт! Приехали!

На противоположной стороне улицы мой дом, старая парикмахерская, универсам, шеренга тополей. На этой стороне улицы, где мы припарковались — лабиринты частных гаражей, бывшие зеки где-то здесь прячут угнанные машины и разбирают их на запчасти, чтобы потом впарить на авторынке с рук. Возможно, их рук дело и пропадающие из собственных квартир старики, одинокие, больные, никому не нужные. Через какое-то время пустующая квартира заселяется новыми жильцами.

Мимо прошла женщина с коляской. Всё какое-то неясное и прибитое за еле слышимыми очередями перестрелки в центре города, какое-то таинственное, и кинотеатр с афишей кинофильмов месяца — единственная отдушина настоящей осени. Я уставился на свои руки, пальцы непроизвольно сжались в кулаки. На безымянном пальце, ближе к ногтю, запёкшаяся кровь. Мои руки. Руки музыканта. Они уже столько сегодня почувствовали, лишь за один день.

— Зайдёшь к нам? Тата накроет на стол, посидим, выпьем, — сказал я.

— Нет, на сегодня хватит, — ответил Вовка, — есть ещё дела!

Мне всегда везло на художниц, астрологов, продавщиц цветов, многодетных мам. Я зашёл в квартиру, меня никто не встречал. И я весь вечер тупо пил портвейн, жарил картошку, перещёлкивал на пульте каналы TV, потом поспал, а теперь, если честно, мне хотелось выйти на улицу, снять девку и зависнуть на сутки в приглушённой обстановке другой квартиры. Лечь на кровать и голыми телами прижиматься друг к другу, ловя новые ощущения и запахи, просто чувствовать. Но я уже понял, что этого не будет, так что я просто полез под прохладный душ и стал приходить в себя, быстро трезвея. Я встал прямо под струю воды и запрокинул голову, подставляя лицо воде. Я вспомнил наш разговор с Татой за 2 месяца до путча.

— Олег…

— Чего?

— Может эмигрируем в Европу?

— На какие «шиши»? — (Хотя Амстердам у меня вызывал ощущение свободы и праздника). — Ладно, посмотрим… Тата, слушай…

— Что?

— Ты сделай астрологический прогноз на ближайший год. Но только не такой, как в газетах печатают.

Моя подруга фыркает:

— Обижаешь, Олег…

Я не видел её глаз, я не пытался предугадать, что могло бы быть в них. Тата подошла ко мне и крепко прижалась к моей небритой щеке. Мы оба всё поняли без слов. Всё пойдёт не так, как мы мечтаем, но наши объятия были искренние.

А потом часы с кукушкой пробили другое время, мы потерялись в пути.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

«Утром цветы живут,Но умирают в ночь.Все, что творится тут,Завтра уходит прочь.Молния блещет так:Вспышка — и снова мрак!»

Перси Шелли

Чёрные розы на выцветших обоях, их шипастые стебли, обвивающие друг друга как змеи, мелкие листья. Осторожно, словно боясь уколоться, я веду пальцами вдоль стеблей вниз, к полу. Детали этого дня в их несбыточности и принятии решений.

— Может стоит рискнуть? — спрашивает Светка.

— Надо ещё раз всё просчитать, — говорю я ей.

Я делаю два шага вдоль стены. Однообразный узор из чёрных роз рябит в глазах.

— Тогда я сама всё решу.

— Не дёргайся, — раздражаюсь я.

— Думай, Черепах, но побыстрее.

Пузырьки под обоями — движ этой комнаты. Тараканы — её хозяева, но не такие временные, как мы. Когда-нибудь они мутируют и превратятся в гигантских насекомых, но это при условии, что повышенный фон радиации подтолкнёт новую популяцию к перерождению. Мои мысли уносились куда-то далеко, но решение нужно принимать сейчас. Наша комната располагалась на первом этаже типовой девятиэтажки. Луны не видно, она скрывается за деревьями. Выбор первого этажа не случаен: из окна легко вылезти и ускользнуть от кого угодно. Светку опять подташнивало, и я видел страх в её красивых глазах.

На улице собралась толпа, она наблюдала за парнем в «косухе» с надвинутым почти на глаза капюшоном, он конвульсивно извивался, а вскоре ничком грохнулся на землю. Он почти рычал, я это слышал. Я пытался вглядеться в силуэт этого «нефора», но думал о другом.

— А что делать, если мы промедлим.

Внезапная слабина возможного отцовства подкатила к горлу. День получился насыщенным событиями. Всё началось с приготовления к концерту: мне выстригли ирокез, потом мы отправились в «MacDonald’s», в переходе кто-то кого-то резал ножом… Потом собственно и сам концерт — редкий случай того, что никто никого не накрывал. По дороге домой мы шли, оглядываясь по сторонам.

Что-то переключилось. Я увидел в зеркале совсем другого себя.

— Зачем ты слушаешь это говно?

— Какое? — хитро спросила Светка.

— MTV-ишный рэп.

Мне показалось, что звук стал ещё громче.

— Чтобы ощутить отталкивающие вибрации. Получить заряд раздражения. Понимаешь?

— Не совсем.

Она на минуту оторвалась от экрана, чтобы закрепить рефлекс.

— Рэп — это кал… — засмеялась Светка, вспомнив чьи-то фирменные словечки и показывая в пространстве «фак» всем гопникам сразу. — Панк — это кайф!

Будущий психолог Светка по прозвищу «Рефакция», моя дорогая «герла», которой удалось увести меня от Таты.

— Хочешь услышать мою новую песню? Я её в первую часть «Классовой ненависти» включил, «Под флагом нищеты» называется.

— Нет. Я пока хочу только, чтобы этот «мандраж» побыстрее закончился.

Я присел на стул. «Что происходит, блин, такой нервозный день». Я оглядел комнату. До нас здесь жили другие люди, её сдавали, кажется, уже три года подряд. Черные розы на выцветших обоях, было в них что-то одновременно и мистическое, и нездоровое. «А иначе от чего так колбасит?». Я взял записную книжку, промелькнуло: вот они, мои приключения. Всё, что случилось со мной за последние несколько лет. Всё, чем я жил. Всё, что я вложил в мою группу и в музыку. Всего-то и надо, чтобы оживить в памяти воспоминания, и всё опять наполнится глубоким смыслом. Но как быть со строчками, которые я не мог совместить воедино, как будто они были написаны чужой рукой. Я поднёс блокнот ближе к лицу. Да! Вот она, глухая пульсация ритма, прерывающая пульсацию сердца. Рэп опять ухнул своей монотонностью так, что мне пришлось уткнуться носом в блокнот. Листы пахли костром, запах шёл не от них, а от фотографии, воткнутой между страницами. Я извлёк снимок и посмотрел на него как в первый раз. Старая фотография, где мы с мамой стоим на фоне нашей дачи. Пульсация шла от снимка, вот только вместо лица моей мамы чернела пустота. «Плохая примета», — подумал я. Но как ни пытался, не мог вспомнить ни её причёску, ни цвета волос… Мне реально стало совестно. Мы с мамой. Наш сад. Виноград, увитый розами. Август. Падают яблоки. Тот год растворился в моих стихах.