Судьба России и “великая потребность человечества ко всемирному и всеобщему единению” - Иван Фролов

Пришел Ельцин. И мы сейчас живем в диком, несвободном обществе, где нет ничего — ни настоящей свободы, ни хлеба, ничего. И вновь возвращаемся к дилемме Великого инквизитора. Мы получили свободы выше головы, якобы, а хлеба нет.

Переворот в августе 1991 г. и все, что было потом, — это постперестройка. Если в октябре 1917 г. была революция, то в августе 1991 г. — контрреволюция. Но что интересно? Если перестройку совершала реформаторская часть коммунистов, то переворт, постперестройка совершается экс-коммунистами во главе с Ельциным.

Я допускаю, что взгляды могут меняться, но почему-то они у них изменились применительно к тем условиям, которые у них создались. Салтыков-Щедрин говорил: «Применительно к подлости». Если бы кто-то из них изменил свои взгляды и в результате пошел на костер, как Джордано Бруно, но нет, они изменили свои взгляды «применительно к подлости». Это — самая большая трагедия России нынешнего этапа: все это делают экс-коммунисты. А других нет. Самые паршивые из коммунистов стали экс-коммунистами. И вот они сейчас во главе этого режима.

Экономические реформы приводят к развалу экономики. Запрет КПСС — это нарушение демократии. Развал СССР, межнациональные конфликты, войны, это все — результат непродуманной, взрывной политики, а можно было бы все изменить эволюционно, последовательно, что и предполагалось в ходе перестройки. А тут идет такая яростная борьба… В народе возбуждается вражда, конфронтация. И это ничего не дает. А главное — люди уже поняли это сейчас. И уже отворачиваются и от Ельцина, и от всех. Потому что была одна борьба — теперь другая борьба. А когда же будем жить? Когда будем работать? Вот сейчас какая ситуация. Конечно, сейчас невозможен возврат назад. Это и не нужно. Но вот эта постоянная борьба создает очень большое социальное напряжение в обществе. Происходит отказ от социалистических завоеваний. В других странах эти завоевания, может быть, получены и не на путях социализма. Но у нас так. У нас это было связано с социализмом. Сейчас отбрасывается социализм, но, к сожалению, одновременно гибнет культура, гибнет наука.

Или вот это — единая страна, СССР. Мы предполагали, что могла бы быть такая эволюция, когда создалась бы новая федерация. Бывшие республики могли бы стать самостоятельными и развиваться. Какая-то конфедерация… как угодно было бы. А то, что сейчас развивается как СНГ, не способствует объединению. А кто виноват? Виноват, конечно, и Горбачев, и Ельцин, и все другие, которые позволили возобладать амбициям, националистическим настроениям. Культивируется ненависть к истории последних 70-ти лет. Но ведь это — тоже часть истории России. И возникает опасность не просто национализма, но и шовинизма, русского шовинизма. Это очень опасно, потому что это может вызвать очень большие политические осложнения. Русский человек долго запрягает, но быстро ездит. И что будет, когда он «запряжет»? Это вся история показала.

Теперь опять можно вернуться к Великому инквизитору. Свобода и хлебы. Что победит? Судьба России зависит от этого. Условно: свобода и хлебы. Возможна ли такая гармония? Возможна, в принципе. Но сейчас есть разрыв. Вроде бы свобода есть, но нет хлебов. И наоборот. Возможна такая гармония в принципе? У нас — нет. Эта дисгармония раздирает общество. И опять, перефразируя Достоевского можно сказать, что судьба России «во всемирном и всеобщем единении», в духовном и материальном. Сейчас это — главное.

Конечно, я вижу большую диспропорцию в том, что задумано, и что потом осуществлялось в ходе перестройки. Здесь для меня большое противоречие. Конечно, всякий сильный человек, а я себя считаю сильным человеком, всегда сохраняет какие-то надежды. Но я сказал бы так: у меня господствует пессимизм с легкой надеждой. Для меня, в личном плане, неудача и конец перестройки — это не трагедия. Как реалист я вижу и понимаю, что всякая идея не воплощается в жизнь в адекватном виде. История говорит об этом. Свои идеи о гуманном, демократическом обществе, о социализме, новой цивилизации реального гуманизма, я давно развивал в книгах, связывая эти идеи с марксизмом, традициями мировой и русской гуманистической философии. Многие годы я это делал с помощью, а чаще — вопреки господствующим политическим установкам и политикам.

В годы перестройки мне самому вместе с Горбачевым пришлось участвовать в политике. И я вижу здесь и плюсы, и минусы. Я не согласен с теми, кто видит только минусы. Перестройка сыграла очень важную роль в судьбе России.

Сегодня, сейчас я свои идеи стремлюсь выразить не через политику, а через науку. И сейчас я занят построением новой философии гуманизма. И мои взгляды я могу определить как «философию нового (реального) гуманизма». Основой и отправной точкой этой философии являются взгляды Маркса, в особенности молодого, и, конечно, вся гуманистическая традиция, которая была в истории философии и современной философии. В особенности мне близки Эрих Фромм, Хаксли и традиции русской классической литературы. Ф.М.Достоевский, Л.Н.Толстой, В.Соловьев и др.

Что касается практики, то я считаю, что ориентация на новое гуманное, демократическое общество с приоритетом общечеловеческих, глобальных проблем, общество, которое я называю «обществом реального гуманизма», новой цивилизации — гуманной и демократической, это, как мне кажется, и будет судьбой человечества. И я ориентируюсь именно на нее и жажду ее. А это значит, что неизбежно будет социалистическая ориентация. Социалистическая ориентация, я не говорю — «социализм». Ориентация на гуманное, демократическое общество. Вот это для меня главное.

Лет 15 назад я начал писать философские притчи. Я тогда находился в очень большой оппозиции к партийным властям и одну из притч назвал “Печаль жизни”: “Они думают, что они делают историю. Они так думают, но и бог с ними”. Это я о тех людях, которые меня тогда и травили и преследовали. “А мы будем жить. Жизнь — это страдание, но мы будем жить, творить эту жизнь. Мы будем утверждать жизнь, хрупкую и уже почти исчезающую. Может быть, кому-то она нужна. Неясно это все. А страдания ее напрасны? Может быть, придут еще когда-нибудь другие люди, лучше нас выражающие то, что они люди, и все наши сомнения и проблемы вдруг разом решатся? Не верю, к сожалению. Нереально все это, хотя — как хочется и как хорошо! И живу я теперь в надежде: еще когда-нибудь совершится то чудо или явь, которых нет. Не откроют нам все, но дадут то, что впереди. Значит, и надо жить и страдать”.

Это все прямо я за Пушкиным. Вот почему мне фраза эта пушкинская нравится: потому что мне это близко. Не закончил эти притчи, а, может быть, еще и буду писать. Потому что мне сейчас очень скучно писать длинно, книги большие. Раньше я любил — долгая работа, спокойно идет все…

Теперь об Институте человека.

Когда мне в июне 1991 года вручали премию “Глобал-500”, газета “Известия” задала мне вопрос: “Что у Вас главное в жизни?” И тогда, будучи главным редактором “Правды” и членом Политбюро, я ответил, что главным в своей жизни считаю создание Центра наук о человеке, Института человека, журнал “Человек”.

Корр.: Институт человека сосредотачивает всевозможные науки о человеке, аккумулируя их. Такая замечательная идея в современной России не только не воплощается, но пребывает сейчас в таком тяжелом состоянии. И это очень важно для иллюстрации того, что происходит сейчас в России.

И.Ф.:При перестройке, в 1991 году создали Институт человека в АН СССР. А сейчас все отбирают в пользу коммерческих структур и тех, кто пользуется властью. Отобрали здание, которое было нам дано, а взамен — ничего. Вот вам интерес нынешних властей к гуманизму, человеку и т. д. Вот почему они не вызывают у меня ничего, кроме презрения. Они ниже самого низкого уровня культуры. Вот, что это за люди. Не только разрушена великая страна, она деградирует сейчас в социально-политическом. экономическом и во всех иных смыслах. Она деградирует и в области культуры. Все-таки мы добились какого-то высокого уровня культуры, гуманитарной культуры в том числе. А сейчас именно эта гуманитарная культура гибнет, потому что она — самая уязвимая.

Это объясняет и мою позицию сейчас. Какую позицию я могу занимать по отношению к теперешним властям? Свобода, гласность — это мы принесли их. Не они, а мы. А все остальное принесли они — обнищание народа, разрушение системы здравоохранения, образования и культуры. И, прежде всего, гуманитарной культуры. Мы чуть-чуть начали становиться людьми. Глядите, Институт человека в Академии наук, а не просто там Институт физики плазмы, термоядерная бомба или еще что-то. К человеку обратились и т. д. А плевали эти на человека — хоп, и нет ничего. Плевали на это сегодняшние. Вот вам современная ситуация в этом смысле.

Вы видите, что у меня в жизни было так много всяких поворотов, тяжелых ситуаций, и мне очень тяжело и сейчас, очень тяжело, но не смертельно. За эти годы у меня появилось много учеников, теперь даже ставших сотрудниками. Даже тогда, когда я работал в партийных структурах, я не прерывал с ними общения. Я живу в этом мире. Многие меня предали, ушли и т. д. Но есть такой костяк людей, близких мне, с которыми мы вместе все эти неудачи, поражения терпим, выдерживаем. А поскольку многие из них значительно моложе меня, мои ученики, я чувствую себя по-другому. Ну ладно, если мне это не удастся на моей жизни, я должен, тем не менее, это делать, потому что рядом со мной, ну вот, скажем, Игнатьев — ученый секретарь Научного совета, который я возглавляю. У него все впереди, ему 40 лет. Что же, я его учил, и сейчас должен оставлять? И он меня поддерживает: «А, Иван Тимофеевич, Вы не унывайте, ничего, ничего. Мы вместе. Вы нам нужны» и т. д. Они меня своими силами тоже поддерживают. Вот так. Поэтому мы и живем. Игнатьев был у меня еще студентом в МГУ, ему было 20 лет, сейчас ему 40. Юдин. Но Юдин уже доктор наук, он постарше. Но это я бы многих мог перечислить.